МАЛЬЧИКИ С КОЛЫМЫ

Памяти мамы посвящается

Я помню тот Ванинский порт
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные, мрачные трюмы.
...Будь проклята ты, Колыма,
Что названа Чудной Планетой...
Cойдешь поневоле с ума,
Обратно дороги уж нету...
                                      Из песни



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГАЗЕТЫ надрывались от успехов Перестройки... Год назад сын повысил меня в должности до деда, а жена, взяв клятвенное обещание дослужиться до прадеда, записала в бассейн. Теперь по субботам я проплывал свой километр. Благоверная загодя набивала холодильник малокалорийным провиантом и с утра пятницы уезжала на выходные к внуку. На ручку холодильника она вешала картонку со страшным словом «холестерин», а на кухонном столе оставляла инструкцию, в какой последовательности нужно утолять голод. Последние пять лет моя половина была помешана на раздельном питании. Домашний рацион состоял из сплошных табу. Когда супруга уезжала к любимому внуку на «бабушкино дежурство», с чувством собственного достоинства я нарушал инструкцию. Жена служила экспертом по русской живописи девятнадцатого века при Третьяковке, и режим у нее был свободный.
В студенческую пору я играл в баскетбол за факультет. Наш капитан и комсорг Влад раньше остальных членов команды получил красный диплом и по распределению сразу оказался на номенклатурной должности во вновь созданном сверхзакрытом ведомстве.
С уходом Влада команда распалась. Но через несколько лет Влад снова всех собрал под свои знамена. Так, плотным строем, мы поднимались по карьерной лестнице за лидером, и скоро все выбились в начальники. Не было только центрового Стаса, который среди нас выделялся не только ростом. Когда в пятьдесят шестом по стране проходили митинги в поддержку ввода советских танков в братскую Венгрию, Стас открыто не поддержал линию партии. Такие студенты были не нужны стране социализма.
Вскоре Влад предложил периодически устраивать застолье всей командой. Если мы собирались дома или на даче, я брал гитару.
Задули ветры шестидесятых. Страна просыпалась от большевистских «нельзя». Слава богу, пришло другое время. И лишь особо ретивые, которым мало было большевистских послаблений, в вагонах с решетками поехали в места, не столь отдаленные. Среди них были литераторы Юлий Даниэль и Андрей Синявский.
На московских кухнях уже не шепотом рассказывали анекдот, как бы все происходило при Отце народов: «Вызывает Иосиф Виссарионович Берию[1]. “Слушай, Лаврентий, там Синявский не о футболе тоже разговаривает. Очень разговорчивый комментатор”. — “Нет, товарищ Сталин, это другой Синявский[2]”. — “Лаврентий, зачем нам два Синявских?”» В Политехническом призывно звучали голоса поэтов нового времени. Но скоро большевистское начальство поняло, что голоса эти слишком звонкие. В Манеже Хрущев «учил» ремеслу и партийности художественную интеллигенцию.
Летом шестьдесят восьмого забурлила Чехословакия. Кто-то из наших на очередном выпивоне поднял рюмку за новое время. Тогда наш капитан жестко осадил ретивого: «У нас одно время — делом заниматься, а политика не наша епархия».
Все поняли и усвоили. А вчера Влад задумчиво поболтал фужер с армянским коньяком «Арарат» и, оглядев своих вассалов, сказал:
— Из-за отсутствия музыкального слуха, кроме, конечно, нашего доморощенного барда, — он кивнул в мою сторону, — филармония не ждет нас на концертах. Но классическую литературу чиновники должны знать... Советский граф, по совместительству советский писатель и сибарит, Алексей Толстой написал умную сказку «Золотой ключик». Там есть пророческие слова: «Солнце еще не взошло, а в стране дураков уже кипела работа». Выпьем за Перестройку. Дай нам бог найти золотой ключик от сейфа, где есть инструкция, как и что надо перестраивать.
Мы опять поняли: точно, другое время пришло. И до трех утра, с особым рвением, традиционным национальным способом искали этот ключик.

Наутро сильно мутило. Надо было решить, как лечиться — бассейном или традиционно. Мои тяжелые раздумья прервал звонок в дверь.
На площадке, опираясь на палку, стоял худой мужчина, с серым лицом в оспинах, в видавшем виды плаще и с потертым фибровым чемоданом с металлическими уголками.
— Хохлов Николай?
— Он самый. Чем обязан?
— Коля, брат. Я Сергей... Пустишь?
Я посторонился, гость вошел, прислонил палку к стене и вопросительно посмотрел на меня:
— На кухню?
Он деловито разместил чемодан на стуле и вынул длинный предмет в мешковине. Я напряженно смотрел на эти манипуляции. Мало ли проходимцев еще шляется по земле российской.
Последний раз я видел Сергея сорок лет назад, они с отцом поднимались по трапу на борт «Советской Колымы». В первую годовщину Победы, 9 мая 1946 года, теплоход открывал навигацию из бухты Нагаево. Хлопья мокрого снега залепляли глаза. Мы стояли с мамой Ниной на пирсе, она держала руки у меня на плечах и шептала: «Деточка, деточка». С последним гудком «Советской Колымы», донесшимся из снежной пелены, наши с Сергеем пути разошлись.
Тогда нам было по девять лет, и я еще не знал, что он мне вовсе не брат, а отец — не отец.
С мамой Ниной мы вернулись в ее маленькую комнату на втором этаже деревянного дома, больше похожего на барак. Весь вечер она перебирала вещи и вздыхала: «Деточка, деточка». Так и обращалась она ко мне, пока летом пятьдесят третьего страна не узнала, что Берия — агент империализма.
Спустя месяц мама Нина села рядом со мной на диван и сказала: «Теперь ты взрослый и должен знать правду». Она говорила, не глядя на меня, а когда смолкла, разрыдалась. Я обнял ее: «Все понятно, мама!»
Нина Хохлова закончила филологический факультет Московского университета в 1932 году и работала преподавателем русского языка и литературы в школе рабочей молодежи в подмосковном городе Орехово-Зуево. В Москве она познакомилась с начальником смены Метростроя Александром Халиным. Его отец держал кузницу в еврейском местечке под Пинском, мальчик рано стал подручным.
Саша был на десять лет старше Ниночки и влюбился в черноокую до беспамятства. Он даже стал писать ей наивные стихи. Саша — широкоплечий огромный шатен с правильными чертами лица и мощными волосатыми руками — совсем был не похож на еврея.
Девятнадцатилетним юношей он вступил в Красную армию, прошел Гражданскую войну, закончил институт и стал инженером-тоннельщиком. Мог держать свою Ниночку на одной руке. Они собирались пожениться, когда Саша получит комнату. В 1937 году его арестовали по обвинению в подготовке взрыва в московском метро.
В пятьдесят четвертом на выпускном вечере мне вручили аттестат зрелости, вместе с мамой Ниной я прошел школьный курс за восемь лет.
Повертев аттестат в руках, она сказала, что поступать будем в Московский инженерно-физический институт, куда берут только с приличной анкетой. И потому нужно переделать документы, а в Москве фамилию, с которой я ходил по колымской земле, забыть навсегда. Целый год мы готовились к вступительным экзаменам.
Летом пятьдесят пятого в полузакрытом институте, размещавшемся на улице Кирова, в самом центре Москвы, появился студент Николай Хохлов. В институте готовили кадры для атомной промышленности.
Я жил в общежитии и аккуратно писал обстоятельные письма маме Нине. Магадан, бухта Нагаево, река Каменушка с ледяной водой, красавица Милочка Дахно, за которой мы ухаживали с моим первым школьным другом Борькой Кругловым (он подарил мне книгу «Чкалов» в красивом коленкоровом переплете), и ее длинная черная коса снились все реже и реже. Много лет спустя, в поезде, я случайно оказался в одном купе с младшим братом Милочки. Мы проговорили всю ночь, я взял ее адрес, написал… Ответа не получил. Уж больно много воды утекло… В Москве была другая жизнь.
Мама Нина лишь однажды приезжала в столицу, ко мне на свадьбу. Привезла колымские сувениры — фигурки людей и зверей, вырезанные из бивней моржа, мягкие тапочки, сшитые из шкурки нерпы — и альбом с фотографиями, а предложение стать московской бабушкой отвергла:
— Слишком много знаю, таким нельзя на материк. Долг неоплатный у меня, сынуля, перед моей Колымой… Все не расскажешь… так сразу. Внутри по ночам скребется и стонет… Молодежи этого не понять, и слава богу!
Когда мама Нина узнала, что моя жена — искусствовед и говорит по-английски и по-французски, обрадовалась: «Кольке надо культуры поднабраться. Он же технарь — Массне от Мопассана не отличит».
Накануне своего отъезда предложила мне прогуляться. Мы шли по вечерней Москве, накрапывал дождь. Мама Нина оперлась на мою руку. Когда перешли Крымский мост, она сказала:
— Много лет назад я думала, что моя жизнь будет другой. У меня жених был. А я на Колыму угодила. Мы с ним на этом мосту решили пожениться… Похоже, с женой ты не промахнулся… Маму помнишь?
— У меня их целых две.
Много чего поведала во время этой прогулки мама Нина. Уже на лестнице она сказала:
— Колыма — это особая планета. Пока хожу, помогать оставшимся в живых буду… А про Надю, подругу мою дорогую, что жизнь тебе дала, только Стендаль написать бы мог. Такое испытать не всем дано… Пусть у тебя все будет по-настоящему, только без беды… За это уже заплачено… Простите всех нас, что не выстояли, душу не спасли…
Она писала мне длинные красивые письма, иногда звонила и просила оказать услугу какому-нибудь колымчанину.
В семьдесят седьмом колымская земля приняла ее, на похоронах был весь город. На поминках ко мне подошла худющая женщина в парике, с желтовато-серым лицом и вставными металлическими зубами. Она вынула изо рта сигарету, зажав ее большим и указательным пальцами, и тихо сказала:
— Говорила Нине, хоть пару лет пожила бы в Крыму... Всем не поможешь. — Женщина долго кашляла, от чего ее лицо передергивала гримаса, сплюнула в платок и махнула рукой. Потом вытащила из сумки конверт и протянула мне:
— Прочтешь, когда один будешь. Там все правда. Не суди с листа.
Это было последнее письмо мамы Нины. Вот оно.

«Дорогой сынуля, ты читаешь эти строки, значит, приехал проводить меня.
Жизнь дает Бог и забирает Бог. Уходя, каждый нормальный человек надеется, что не принес людям беды. У каждого есть минуты, которые он унесет в вечность с собой, они неинтересны другим. Но есть минуты, когда он поступил или вынужден был в силу обстоятельств поступить так, что потом, по прошествии времени, люди или он сам оценят это как слабость. Такая минута была и у меня! Мне стыдно за нее, и всю колымскую жизнь, как могла, я пыталась искупить свой грех.
Когда Сашу, жениха моего, взяли, у меня рухнуло все. Свет стал не мил. Мы любили друг друга. Я подала заявление, чтобы уехать по «северному контракту» в Магадан и встретить Сашу после освобождения. Это ты знаешь! А дальше...
Я уже собирала вещи, как вдруг меня вызвали. Сначала решила, что для оформления каких-то дополнительных бумажек. В кабинете меня встретил высокий приятный мужчина. Он сказал, что им известны мотивы моего отъезда и они будут мне помогать, если я соглашусь сотрудничать. В противном случае, хоть брак и не был оформлен, я могу поехать вслед за Сашей в товарном вагоне с решеткой.
Я не знала, что делать, и подписала бумагу. Содержание ее толком не понимала — слова и буквы плыли перед глазами. Вадим, так он назвался, назначил мне встречу для инструктажа в квартире на Малой Бронной. Когда я пришла туда, сразу поняла, ЧТО, кроме инструкций, будет... Я предала Сашу. Как в тумане, приходила туда несколько раз.
Перед самым отъездом Вадим дал мне письмо в управление кадров Дальстроя, в котором было предписано оказать мне содействие в скорейшем оформлении на работу. В Магадане начальник управления кадров сказал, что меня направляют в магаданский загс. Я сразу все поняла. Так началась моя вторая жизнь. Но поверь, сынок, я не принесла людям беды, ведь сообщала то, что знали и без меня.
Как иначе я могла поступить, кто бы встретил моего Сашу, думала я. И скорее всего, ты бы не стал тем, кем я гордилась.
Прости и пойми. Пусть беда не придет в твой дом и не посетит твою семью злое время. Сашу я не дождалась, а Вадима однажды встретила в Магадане. Пути Господни неисповедимы.
Да не судимы будете. Ибо человек не знает своего времени. Время, быть может, простило меня. Я не простила...
Твоя мамуля».

Взбудораженный похоронами, письмом мамы Нины и нахлынувшими воспоминаниями, всю обратную дорогу в самолете я так и не заснул.

Было ясно — бассейн отменяется, и есть повод обратиться к традиционному лечению. Я достал стаканы, запотевший штоф со «Столичной», квашеную капусту и закуску, что попалась на глаза.
Гость не обращал внимания на мою суету. Он аккуратно выпростал из мешковины рулон пожелтевшей клеенки. Сдвинув все находившееся на столе уверенным жестом, он развернул рулон. Только теперь я увидел, что кисти и запястья его рук были сплошь покрыты татуировкой.
С клеенки улыбались два малыша. Двойной портрет был выполнен маслом и бесспорно профессиональной рукой: об этом можно было судить по ракурсу лиц, расположению фигур на поле картины и уравновешенной цветовой гамме. Красочный слой был покрыт мелкой сеткой трещин. В некоторых местах краска отслоилась, но глаза малышей были удивительно живыми.
Я про себя возгордился своей экспертизой: вот что значит много лет делить ложе с искусствоведом. Портрет показался знакомым, в семейном альбоме было что-то похожее.
— Это ты, а это я, — ткнул дважды в клеенку указательным пальцем с изуродованным ногтем Сергей. Среднего пальца на руке у него не было.
— А почему у меня глаза голубые?
— Расскажу, это длинная история.
Я принес альбом. Сомнений быть не могло — это Сергей!
— Ну что, за встречу! — Я поднял штоф.
— Нельзя, совсем нельзя, брат, но ради такого дела... — Сергей пил медленно, лицо его постепенно багровело. — Прости меня, Коля! — Он поставил стакан на стол, руки его дрожали.
— Это ты меня прости, я не знал... Мама Нина говорила, что ты вместе с отцом на Курилах... во время урагана...
— Нет, отец один на Курилах был...
— Ну? — Я налил снова.
— Давай! — махнул рукой Сергей. — Когда второй раз с зоны вернулся, адрес тети Нины разыскал и написал ей.
— Ты сидел? За что?
— Это долгая песня... Столько лет думал о нашей встрече, лучше — по порядку... — Сергей говорил медленно. — Как по трапу поднялись, вниз посмотрел, в толпе никого не различить — снег валил... Отец сказал, что ты позже с тетей Ниной приедешь, как уст-роимся. Куда, зачем плывем? Какая такая Находка?.. Пять суток смотрел на спасательные шлюпки с надписью «Советская Колыма». — Сергей взглянул на меня и улыбнулся. — Мертвая зыбь — хуже качки, кишки выворачивает. Помню, кто-то крикнул: «Косатки, косатки!» Все к борту кинулись. Мужик рядом сказал: «Гуртом идут. Животина, а знает — одному по жизни не пройти». Потом объявили, что пролив Лаперуза забит льдами и пойдем между островами Хонсю и Хоккайдо. Когда Курилы проходили, отец положил мне руку на плечо: «Смотри, сын, в Тихий океан выходим. Тебе только девять, а ты самый большой океан, Японию увидишь». Туалеты прямо над морем были, такие деревянные будки, зайдешь, в дырку смотришь, а там серо-зеленый бурун. И запах специфический — говно с морем. Я этот запах на всю жизнь запомнил. Причалили в Находке. Тогда никакого порта не было, просто длинный настил от берега в Японское море уходил. Два дня жили в палатке. А потом на «студебеккере» через сопки во Владик, двести семьдесят километров — сутки добирались. Опасный перевал взяли. Как спустились, водитель вышел из кабины и на землю лег. Отец тогда сказал: «Страшно не страшно, мужик слюни пускать не должен...» Мы у дяди Жени, брата отца, во Владике жили. Отец сразу подался на Курилы, мы даже толком не попрощались. Через полгода его не стало. Я уже потом узнал, что никакого урагана не было. Отца поставили председателем какой-то государственной комиссии, они чего-то отнимали у местных япошек, там рыбацкие поселки ихние были. Косоглазые и кокнули его вместе с катером. Только одно письмо прислал, здесь оно, — Сергей кивнул на чемодан. — Дядька с контузией после войны вернулся, по ночам у него припадки были. А женился на молодухе-официантке. Но видать, и по мужской части не все у него в ажуре было — без детей жили. В общем, припутал я ее с хахалем. Конечно, молчал, но она цепляться ко мне стала. Я и попросил дядьку устроить меня в мореходку, он в порту продбазой рулил. После мореходки мотористом на буксире два года ходил, прилично зарабатывал. — Сергей пьянел на глазах, речь его менялась. — Дядька посулил меня на загранку оформить, он в авторитете был. В портовом ресторане с матросней отмечали это дело. Кто-то за столом вякнул, что, мол, если так каждый день, то х... с ней, с советской властью, пусть будет. Стуканул на меня один бодрячок по завидке. А дядька в Хабаровске в больнице. По малолетке я хорохориться стал, мне и впаяли красненькую[3]. Когда вышел — денег нет, работы нет. Чифирь[4] гонял по полдня. К дядьке не пошел — стыдно было! С одной шмарой портовой в Находке жил. Где чего подкалымить — за все брался, она и предложила в дело войти. — Сергей отхлебнул из стакана. — Ладная микстура! — Он помолчал и сощурился. — Ну и спекся — уже по уголовке. Второй раз вышел, кроме наколок, ничего, ни кола ни двора. Хоть в бичи оформляйся... Почему блатные на зоне в силе — они всегда кагалом, а остальные в клоунах ходят. Я гордыню в очко — и к дядьке. Он уже лежачий был. От него все и узнал, он клеенку эту и купюр дал. Во Владике тогда бывших зэков не прописыва-
ли — закрытый город был. Грузчиком на судоремонтный в Находке взяли... Видать, беда за мной ходила, трубу уронили — инвалидом стал. А там все болячки лагерные поднялись. Сам понимаешь, зона не санаторий, от хавки ливер по ночам ворочается! В общем, адрес тети Нины смог достать и написал... Не жаловался, не просил, а так, проинформировал... — Сергей криво усмехнулся. — Письмо, как Волю, ждал... Получил, а там... ну короче, чтоб я к тебе не вязался, ты, мол, человек государственный и недоступный...
— Прости, Сергей, я не знал об этом.
— Теперь знаешь. Да мне и сейчас ничего не нужно. Сложилось как сложилось... У каждого своя дорога. Я при своих... Судьбу не попросишь, она сама догонит... — У Сергея передернулось гримасой лицо.
— Прости, Сережа.
— Чего ты все «прости» да «прости». Не затем пришел! — Сергей замолк, потом закрыл глаза. — А ты при чем? Просто хотелось на тебя посмотреть... Ведь я один, совсем один... Может, на этой земле не свидимся.
Вечером в субботу Сергей попросил меня отвезти его к знаменитому большому серому дому на набережной, рядом с кинотеатром «Ударник».
— Поручение одного довоенного командира исполнить, — сказал он задумчиво.
Пока Сергея не было, я вышел из машины. На стене сплошь мемориальные доски. Сатрапы и жертвы, обличители и молчуны — теперь все рядом. Минут через двадцать Сергей вернулся.
— Всему свое время... Раньше не мог. Простите меня, Владимир Иванович. — Глаза его блестели. — Виноват, Владимир Иванович, припозднился чуток. — Сергей поклонился стене дома.
На обратном пути мы молчали. Воскресенье провели вместе. Жена задержалась у внука. Это было так кстати.
А в понедельник я отвез Сергея на Каширку, в Онкологический центр.
Через месяц его не стало. Хлопоты по похоронам взяла на себя моя жена.
Много раз я перечитывал письмо отца, которое мне дал Сергей:

«Дорогой сын, сна нет. Шумит океан. Здесь такие огромные волны. Порой кажется, что они перехлестнут остров. Думаю и думаю, почему сейчас не могу тебе все рассказать. Поверь, сынок, я честен перед тобой. Время должно пройти, ты вырастешь, узнаешь и поймешь. Сейчас я не могу тебя взять к себе, здесь нет школы. Учись, сынок, без этого нельзя. При первой возможности приеду. Если со мной что случится, тебе все расскажет дядя Женя. Помни, сын, земля на мужиках держится. Целую, папа».

Каждую ночь теперь мне снился один и тот же сон. Мы стоим у дверей ресторана. Он открылся, когда в Магадане стали появляться офицеры-фронтовики. Сильные, красивые, они выходят из дверей, а мы глазеем, у кого наград больше. Капитан, у него орденов и медалей в четыре ряда, протягивает мне оранжевый мячик и улыбается. Мы бежим по полю, где пленные японцы в желто-зеленых шинелях ходят, у каждого за поясом полотенце. Сережка бьет по мячику, а он разваливается. Японский офицер стеком поднимает остатки и улыбаясь говорит: «Это же апельсин, а не мяч».
Я просыпаюсь, иду на кухню, беру с холодильника общую тетрадь и достаю штоф.
Наскакивая друг на друга, замелькали черно-белые и цветные кадры собственных воспоминаний вперемежку с услышанным от Сергея и рассказами мамы Нины.
Перед войной мы с мамой и братом Сергеем жили в Москве, на Арбате, напротив знаменитого фотоателье Наппельбаума.
Наша мама, Надежда Мироновна Михалева, работала в наркомате металлургии. Отец, Владимир Андреевич Михалев, раз в месяц приезжал к нам, он был главным инженером «Запорожстали». Все считали, что мы с Сергеем двойняшки: брат был похож на отца, я — на мать. Мама была очень красивой и умной женщиной. У отца была на заводе подруга, которая родила ему сына Сергея. В тридцать восьмом ее арестовали, и отец привез Сережу в Москву. Даже мама Нина не знала, о чем говорили тогда супруги. Может, люди тогда добрее были. Так случилось, что мы оба родились в феврале тридцать седьмого. Наша семья занимала отдельную двухкомнатную квартиру, при кухне была темная комната, в которой спала домработница Глаша. Такие квартиры выделялись руководящим и особо ценным работникам наркомата на время их работы в ведомстве.
До тридцать шестого года моя мама училась в консерватории. У нее было неплохое контральто. Но однажды ее преподаватель по вокалу сказал, что петь она будет, но Большой театр ее не ждет. Амбициозная студентка перестала ходить в консерваторию. Ее надежды на большую сцену рухнули, а петь в кинотеатрах перед сеансами она не хотела. Случайная встреча с Владимиром Михалевым, который вернулся из Германии, помогла ей прийти в себя. Через полгода Михалев сделал предложение, и она переехала в его квартиру. Михалев занимал в наркомате металлургии приличный пост, и, по его протекции, жену приняли на работу в архив ведомства.
Однажды отец привел домой Курта Зайфеля, с которым учился в Германии. Курт работал в наркомате по контракту и приехал в Москву по рекомендации Михалева. Зайфель был из музыкальной семьи, его отец пел в Берлинской опере. Когда отца направили в Запорожье, Зайфель стал чаще появляться у нас в доме и несколько раз приглашал маму в Большой театр.
Понятно, чем это могло грозить Михалевым. Беду от семьи отвел важный сотрудник госбезопасности Николай Берзарин, ставший после прихода Берии в центральный аппарат НКВД одним из доверенных лиц всесильного наркома.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я изложил выше то, что слышал от мамы Нины. А теперь — все дальнейшее, как я себе представляю. К сожалению, проверить многое не представляется возможным по вполне понятным причинам... Время! Неумолимое Время...
Это моя реконструкция. Не обессудь, дорогой читатель. Здесь больше горькой правды, чем умысла!

...Не первый год Надежда встречалась с Берзариным, теперь уже комиссаром безопасности. По воскресеньям она спешила к утренней службе в Елоховский кафедральный собор. Выходила из дома, сворачивала в переулок, где ее ждала черная «эмка» с занавешенными стеклами. А после службы — к Никитским воротам, на оперативную квартиру.
Заждался комиссар. Он в штатском, без галстука, на столе шампанское и ее любимые белые розы — сто одна штука.
— Вот еще сто и один день, как солнце вошло в мою жизнь!
— Да уж, если бы не вошло, по другому календарю пришлось небось мне дни считать, — грустно улыбается Надя.
— А зачем духи от всяких Куртов брать? Ты не в сапожной мастерской работаешь, и Михалев твой не набойки прибивает. Любовь моя, спой что-нибудь из «Кармен».
Надя садится за пианино. Берзарин становится у нее за спиной и кладет руки ей на плечи.
— Пойми, мне очень тяжело. Кто я? Одному жена не жена, другому наложница воскресная. Сколько мне еще обманывать Михалева: то цистит, то месячные по две недели?
— Не сердись, солнце мое. — Берзарин обнимает Надю. Она приникает к нему. — Ты ведь знаешь, кто я. Время нужно. Только будь осторожна: ни с кем, нигде, даже дома не обсуждай политику партии. Ты не представляешь, сколько врагов кругом.
— А откуда эти враги взялись в таком количестве?
— Надюша, любовь моя, не занимайся этим. Верь мне. — Берзарин расстегивает ей блузку.
Потом она лежит с закрытыми глазами. «Счастье, почему же оно так запретно? Бог накажет меня, я чувствую... Боже, помоги, спаси меня... в пропасть проваливаюсь».
— Хочу тебе сказать одну вещь, но она должна умереть здесь. Михалева включат в список. — Надежда вздрогнула и открыла глаза. — Спокойно. Я помогу оформить северный контракт по линии Дальстроя. Сейчас главное — с глаз долой, а Колыма — это наша епархия. Срочно выедешь к нему. Предупредишь, чтоб молчал. Посоветовали, мол, другого пути нет. Все, иначе ни его, ни тебя... да и...
— Чушь какая! Какой Михалев враг? Что происходит?
— А кто учился в Германии, кто посоветовал пригласить Курта Зайфеля в наркомат? Лучше обними меня и не задавай вопросов.
В июле тридцать девятого в техническом отделе Главного управления «Дальстрой» Владимир Андреевич Михалев приступил к обязанностям старшего инженера-инспектора по оборудованию приисков, разбросанных вдоль всей колымской трассы.
На Колыме ее величают уважительно — «Трасса».

…Только год оставался до начала войны.
Надя больше не виделась с Берзариным. Майским утром шофер отвез ее к Елоховскому собору и сообщил, что комиссара нет в Москве и ей придется самой добираться. Спасая от преследования мужа своей возлюбленной, Берзарин понимал, на какой риск он идет: «Ведь если Надежда останется с ним, то непременно найдутся желающие сообщить кому следует об его отношениях с женой врага народа. И вся история с отправкой Михалева на Колыму откроется. Есть только один путь — порвать под каким-либо предлогом отношения с Надей, не препятствовать, а способствовать ее отъезду к мужу на Колыму... Артистическая натура, она слишком наивна и эмоциональна, чтобы понять действительное положение дел. И не надо ничего ей объяснять, надо просто исчезнуть... В жизни бывают ситуации, когда необходимы жертвы...»
Прошел уже сто один день… и еще сто один день. Вестей от Берзарина не было, зато от Михалева шел поток писем и телеграмм, он ждал жену с детьми.
После многих бесонных ночей Надя посылает мужу короткую телеграмму: «ВСТРЕЧАЙ СЕНТЯБРЕ». Перед отъездом она отводит детей в знаменитое фотоателье Наппельбаума на Арбате. Целую неделю Надя и домработница распределяли вещи, что взять с собой, а что послать малой скоростью. Глаша должна была отправить багаж и сдать квартиру сотруднику хозяйственного управления наркомата. Надя щедро расплатилась с Глашей, оставила денег на хлопоты и пообещала дать телеграмму до востребования, когда они приедут в Магадан. Ведь они теперь как родные. На вокзале женщины прощались со слезами. У каждой отныне будет другая жизнь. Глаша расцеловала детей и перекрестила их.
Они останавливаются во Владивостоке у Евгения Михалева, младшего брата отца. Директор портового ресторана — влиятельный человек, и, хотя навигация заканчивается, он устраивает их на грузовой пароход «Самарканд». Второй помощник капитана уступил женщине с двумя детьми свою каюту, там два места. Ребята спят вместе. Тесно, зато не так страшно, когда бочонок с медом с шумом перекатывается по каюте.
Кок приносил борщ. Он шутил: «Чем больше флотского борща съешь, тем меньше баллов морских за бортом. Охотское море любит сильных, так что есть надо хорошо!»
Бухта Нагаево встретила их мокрым снегом. Радостный отец подхватывает на руки сыновей:
— Вы, мои архаровцы!
Семья Михалевых живет в самом центре Магадана на улице Сталина, рядом с красавицей-школой. Напротив Дом культуры с фигурами рабочего, пограничника, колхозницы, охотника на крыше и особняк Коржева за высоким зеленым забором. Когда открываются ворота, выезжает черный «паккард» с никелированными клаксонами и откидывающимся бежевым верхом. Кто на Колыме не знает этот кабриолет? И не дай бог не уступить ему дорогу на Трассе и в городе.
Трасса — спиной хребет Колымы и ее главная артерия — начинается сразу за зеленой почтой, перед мостом через Магаданку. А там огромное поле, ирисы в начале июня и голавли в ледяной воде. Ребята постарше их острогами бьют.
В предвоенные годы и до конца сороковых на Колыме был только один Хозяин — начальник Дальстроя комиссар госбезопасности Коржев. На колымских приисках работали сотни тысяч репрессированных. Во время войны добываемое на Колыме золото играло важную роль в закупках вооружений. В кругу самых приближенных Коржев любил подчеркнуть, что над ним только Лаврентий Павлович и Сам.
Надя — постоянный читатель в городской библиотеке, которая размещается на первом этаже Дома культуры. Обычно ребята ждут маму у входа. Сегодня она вышла вместе с незнакомой женщиной.
— Вот мои бандиты. — Надя положила руки ребятам на головы.
— Хорошие бандиты! Пойдемте ко мне чай пить. У меня пирог с жимолостью, — приветливо улыбнулась женщина.
Тетя Нина живет недалеко, на Портовой улице. На втором этаже деревянного дома у нее маленькая комната. Из окна видна бухта Нагаево. Как хорошо у тети Нины, всегда что-нибудь вкусненького даст.
Во дворе старшие ребята играют в футбол тряпочным мячом. Иногда Кольку и Сережку ставят на ворота для блезира — толку мало.
Эдик старше братьев на пять лет, он живет с отцом и овчаркой Дингой на третьем этаже в соседнем подъезде, а напротив квартира самого Цареградского. Все знают, что это он нашел золото на Колыме. К нему домой приезжает сам Коржев. Динга дрессированная, сколько кошек она переловила. Сережа каждый раз плачет, когда видит трепыхающуюся в пасти Динги окровавленную тушку.

Отец Эдика Петр Адамович Крайний, высокий, хмурый человек, иногда сидит на лавке у подъезда, покуривает «Беломор» и хвалит Дингу, когда та кладет к его ногам кошачье месиво. В доме знают, что Крайний-старший был начальником лагеря под Нижним Сеймчаном и не справился с волнениями зэков. Его отстранили от должности и понизили в звании. В Магадан он приехал с Трассы с сыном и Дингой. О своей матери Эдик никогда не говорил. Теперь Петр Адамович работает в погранотряде, который располагается недалеко от дома. Там за колючей проволокой стоят зеленые бараки, а у самой проволоки небольшая лужайка и длинный сарай. На лужайке можно играть в лапту.
Вечером Эдик ждет отца у подъезда. В доме знают, что Эдик должен доложить в подробностях о происшествиях в доме и своих прегрешениях. Если Крайний-старший определяет вину отпрыска достойной «оценки», Крайний-младший обязан взять две специальные простыни из сурового полотна, намочить их, отжать, затем вынуть из брезентовой полевой сумки бельевую веревку и все это в тазу принести в комнату. Эдик достает вафельное полотенце, раздевается догола и становится на колени перед кроватью. Рядом сидит Динга, она знает свою службу.
Петр Адамович долго моет руки, потом бреется опасной бритвой, аккуратно освежает лицо тройным одеколоном и входит в комнату. Он не спеша привязывает вафельным полотенцем Эдика за шею к спинке кровати и обертывает сына мокрыми простынями. Количество ударов назначается по шкале от десяти до двадцати пяти. Если Крайний-младший вскрикивает слишком громко, он получает штрафные. Урок педагогики с прологом и эпилогом занимает около получаса. После ученик должен положить все на свои места до следующего урока.
У Эдика недержание мочи. Он спит в конверте из клеенок, без трусиков. Динга натренирована на запах мочи. Когда собачий нос начинает дергаться, она стаскивает с подопечного одеяло. Он должен ликвидировать последствия.
Яша Френкель из соседнего подъезда всегда гуляет с Эдиком. Однажды Яша шепотом сообщил Сереже, что они с Эдиком запираются в старом сарае у погранотряда и Яша долго целует Эдикову пипку, которая становится твердой, а если Яша не будет этого делать или расскажет родителям, то Динга задушит его любимого кота Ваську. Сережа умел хранить тайну, даже брату не сказал.
Как-то Эдик вынес во двор настоящий отцовский браунинг, завернутый в полотенце. Крайний-старший уехал на Трассу. Ребята собрались вокруг большой бочки, которая стояла во дворе; на крышке ее лежало вороненое богатство. Эдик даже показал, что пистолет заряжен. Никто не заметил, как Сережка побежал за мамой. Она быстро подошла и взяла оружие. Вечером она зашла к Цареградскому и, передав ему браунинг, попросила предотвратить серьезную воспитательную работу с Эдиком, которая ожидала мальчика. Цареградский выполнил ее просьбу. Никаких последствий для обоих Крайних это не имело.
Иногда Эдик приходил в дом Михалевых, и Надежда Мироновна поила всех троих чаем с вареньем, намазанным на толстые хлебные ломти.
В один редкий теплый день ребята с Дингой направились в бухту, где рыбаки с полуторки разгружали рыбу. Когда они подошли ближе, оцепенели. Огромное черное тело билось в судорогах на камнях. Динга поджала хвост и терлась о ноги хозяина.
— Акула, — прошептал Эдик.
— Живучая, падла, — сказал высокий мужчина в телогрейке и ударил кувалдой по голове чудовища.
Акула еще сильнее задергалась, а спустя пару минут затихла. Всю дорогу, пока шли обратно, Сережа хныкал: «Ей же больно было. Она плакала, я сам слезы видел».
Потом оба Крайних и Динга исчезли. Вечером, когда пили чай, тетя Нина сказала, что на Трассе отец Эдика замешкался и не сразу съехал на обочину, уступая дорогу черному «паккарду», который вез Хозяина.
Сообщение о начале войны семья Михалевых получила от водителя, примчавшегося на «газике». Первый и последний раз они в полном составе отдыхали на берегу спокойной бухты Гертнера. Водитель отчаянно махал руками с обрыва. Отец быстро поднялся к нему, а когда вернулся, сказал: «Все. Война!»
Теперь Михалев редко бывает дома, он на Трассе. Вечерами часто заходит тетя Нина. Сережа прислушивался к разговору женщин, почему-то тетя Нина называет отца «Владимир Андреевич», а мама — «Михалев».

В самолете Коржева знобило. Он позвал адъютанта:
— Принеси мне коньяка и одеяло.
Прошло четыре часа, как он вышел из кабинета Берии. В первый раз нарком не поздоровался и не предложил сесть. Когда нарком снял пенсне и начал протирать стекла, Коржев даже подумал, что это конец. Но нарком вышел из-за стола: «Не будет золота, нас с тобой не будет... Оборона бесплатно не бывает... Делай что хочешь: стреляй, лопату сам бери, но золото дай». Было видно, что он сильно волновался. В такие минуты пропадал акцент. По вертушке он вызвал заместителя.
— Надо готовить крупные партии заключенных на Колыму, обязательно с учетом сроков навигации, когда и сколько — решите вдвоем. Мне докладывать лично каждую неделю. — Берия повернулся к Коржеву: — Стесняться не надо, расстрел за контрреволюционный саботаж хорошо дисциплинирует. В первую очередь ликвидировать нужно тех, кто не может толком ничего делать. Сам разберешься. На Победу все должны работать. Причины и обстоятельства после Победы будем выяснять... Лишние рты кормить не надо, врагов нам кругом и так хватает. Короче, кто не работает, тот не ест!
На ночном совещании Хозяину доложили об успешном проведении трех показательных акций на приисках, во время которых по обвинению в контрреволюционном саботаже было расстреляно несколько сот заключенных.
— Это хорошо. — Коржев постучал карандашом по столу. — Нам нужен опытный специалист, знакомый с организацией производства. А вам волю дай — всех перестреляете, кто золото мыть будет?
— Товарищ комиссар, есть тут один спец, бывший главный инженер металлургического завода, — встает начальник техотдела.
— А как он здесь оказался? Освобожденный? — Коржев, прищурившись, посмотрел на него.
— По контракту, товарищ комиссар, — вскакивает начальник управления кадров.
— Я пару часов вздремну на диване. После — этого инженера ко мне. Хорошо, что главный, дело организовать сумеет. А то докладывать все вы мастера, а дело делать кто будет?
В пять утра адъютант Коржева вводит Михалева в кабинет Хозяина. Через два часа отец выезжает на Трассу — у него приказ через десять дней доложить о предполагаемых мерах по увеличению добычи золота. А Трасса — это многие сотни километров и лагеря, лагеря...

Похудевший и осунувшийся от бессонных ночей и увиденного, Михалев в кабинете Хозяина.
— Ну, что придумал, главный инженер?
— Это план мероприятий. — Михалев протягивает пару листков.
— Коротко, — значит, по делу... Завтра в десять у меня. Доложишь подробно. Соберу всех.
Доклад Михалева у собравшихся — облеченных безграничной властью над жизнью бесправных зэков[5]  и привыкших другими методами решать вопросы — вызывает злостное недоверие. Но все же начальник Дальстроя, человек очень жесткий, но не лишенный здравого смысла, предоставляет инженеру чрезвычайные полномочия. По указанию Хозяина за Михалевым закрепляют персональный автотранспорт — «газик» со знакомым водителем, выдают теплую одежду, теплые бурки и три пары шерстяных носков с начесом.
На одном из приисков выходит из строя электродвигатель привода драги. Боясь последствий для себя за остановку работ, начальник прииска обвиняет группу зэков в контрреволюционном саботаже и запрашивает санкцию на их расстрел.
На место выезжает Михалев. Необходим новый двигатель, который можно доставить самолетом из Хабаровска, что займет минимум пять суток, а с учетом погодных условий и все десять. К нему, непрерывно кашляя, подходит зэк: красные пятна на лице, сиплый простуженный голос.
— Начальник, там в бараке человек есть, он может сделать.
— Приведите.
К Михалеву под руки подводят истощенного зэка, еле передвигающего ноги. Он в незашнурованных ботинках, грязные, в бурых пятнах портянки волочатся по земле.
Зэк говорит медленно, с трудом, но внятно:
— Я к утру запущу... С условием... Мне все равно амба, пугать не надо, начальник... Дубарь сегодня... или завтра... какая разница!
— Ваша фамилия и какое условие?
— Профессор Долгин, до ареста был завкафедрой электрических машин, член-корреспондент Академии наук... Ставлю на кон жизнь: починю — Воля, не починю — Пуля. Все просто, — просипел зэк сквозь кашель. — Идет, начальник?
— Идет. — Михалев рукой останавливает дернувшегося начальника лагеря, который расстегнул кобуру.
Через три часа двигатель зашумел, отец по радио доложил дежурному в Главном управлении о ликвидации аварии.
Не заходя домой, Михалев сразу поехал в Главное управление. Коржев молча его выслушал.
— Ну, хорошо! Только как исключение, а то зэки начнут командовать.
— Товарищ комиссар, в лагерях сотни бывших врачей, инженеров — серьезных специалистов. Часть из них практически доходяги. Давайте создадим конвойную группу из полезных для города зэков-спецов.
— Этак ты мне пол-Колымы освободишь. Кто золото мыть будет?
— От них все равно проку нет, а городу польза.
— Подготовь предложение и список. Смотри, аккуратнее, у меня народ больше к маузеру приучен... Борзые, мать их!.. А то беду накликаешь на себя.

Утром колонну из отобранных зэков под конвоем приводят в город и распускают по рабочим местам. К шести вечера они должны собраться у почты. Колонну строят и после переклички уводят.
На свой страх и риск Михалев включил в список молодого художника, получившего десять лет лагерей за неправильное толкование в карикатуре политики партии в области планового хозяйства. Под карикатурой было помещено четверостишье:

«Все по плану, все по плану —
всем нас…ть по килограмму,
а дают-то двести грамм.
Как нас…ть на килограмм?»

«Тройка»[6] пожалела юность, а редактор газеты получил высшую[7].
В подвале книжного магазина, под охраной, зэк, на использованных в роддоме кусках клеенки, лежащих на столе, рисует маслом по фотографиям портреты детей начальствующего состава Дальстроя. Фотографии черно-белые, поэтому цвета глаз, волос и одежды художник выбирает по своему вкусу. Двойной фотопортрет, сделанный мастером, понравился художнику, но с цветом глаз Коли он не угадал, и вместо карих на
клеенке появились голубые.
После месячного восстановления в горбольнице член-корреспондент Академии наук СССР Долгин был оформлен вольнонаемным сотрудником технического отдела без права выезда из Магадана в течение пяти лет.
Однажды Михалев на обед привел домой сморщенного худенького человека. Очки его были привязаны шпагатом к ушам.
— Это профессор медицины Скобло. Он консультирует поликлинику и роддом.
Профессор еще до революции окончил медицинский факультет в Берлине. Этот энциклопедически образованный, несгибаемый, несмотря на внешнюю немощность, человек, получивший двадцать лет, и в лагерных условиях продолжал научную работу. С горящими глазами он рассказал о потрясающем явлении, когда зэк, которого испугал медведь, потерял дар речи и принял облик зверя. Профессор установил причину заболевания и за несколько сеансов восстановил зэка.
Скобло передал матери толстую тетрадку, в которой были описаны наблюдения за пять лет его колымской эпопеи.
Эти записи с обилием профессиональных терминов не представляли интереса для лагерного начальства, которое не брезговало обращаться за помощью к светилу медицины. Несмотря на тяготы лагерной жизни, Скобло сохранял чувство юмора и поразительное жизнелюбие. За советами к нему ходили и блатные.
За чаем в семье Михалевых расслабившийся профессор мастерски рассказывал об абсурдных, порой смехотворных обвинениях, которые предъявляли «тройки» назначенным ими же «врагам народа». Истории, граничившие с анекдотами, Скобло хранил в памяти десятками. Если б об этих рассказах узнали кому следует, профессору медицины не помогло бы даже благоволение лагерного начальства.
— Вот дождусь звонка, а потом нового... — добавлял он тихо, с многозначительной паузой, — …времени, займусь литературной работой и опубликую. Поплачут и посмеются всласть потомки. Как врач, я здорово отстану за эти годы от движения медицины. А литература есть литература, здесь нужны не знания, а память, сердце, острый глаз и владение словом.
Держа обеими руками стакан с крепким горячим чаем, Скобло схлебывает ловко, по-лагерному, кипяток и начинает следующую историю: «На Чукотку прибыла “тройка” резвых следователей для разоблачения “врагов народа, обосновавшихся на северо-восточном рубеже страны”.
Старший “тройки”, Скоробогатько, знавший, что в его работе главное не обоснованность обвинений, а обеспечение сознаваемости, поставил своим подчиненным задачу: в три дня раскрыть подполье, готовящее покушения на членов правительства.
Второй член “тройки”, Тосун, бывший ветеринар, проявив находчивость, сразу вышел на руководителя подполья. Им оказался семидесятитрехлетний лекарь Сретенский, который еще студентом, по наказу своих товарищей из кружка народников и по велению сердца, приехал на Чукотку спасать чукчей от цинги и бытового сифилиса.
— Ты кто? — опытный Скоробогатько леденящим взглядом смотрел в глаза “врагу народа”.
— Вы имеете в виду имя или профессию? — переспросил Сретенский, поправляя очки.
— Не придуривайся! Ты враг народа, и нам все известно, — взял быка за рога Тосун.
— Я народник и не могу, простите, быть врагом народа! — Сретенский выпрямился, поднял голову и снял очки.
— Кто тебя послал с заданием?
— Наш учитель Чернышевский Николай Гаврилович! — не без гордости произнес лекарь.
— Адрес твоего Чернышевкина?
— Он умер в 1889-м году.
— Хочешь за ним? Ты, народник сраный, ваньку не валяй, — вмешался третий член “тройки” Фунтов, отчисленный два года назад из авиационного училища по профнепригодности.
— Ты готовил покушение на членов правительства! — уверенно сказал Скоробогатько, вернув в свои руки ход допроса.
— Простите, я не понял, — искренне удивился Сретенский. — Для совершения акта они должны были приехать ко мне — или я к ним.
— Полетаешь, приземлишься и сообразишь, кто к кому должен ехать, — с ухмылкой произнес Фунтов, который еще по дороге на Чукотку придумал, как применить свои знания авиадела.
Старику приказали раздеться, вдоль тела привязали две жерди, а поперек, на уровне груди, — доску, так что образовалась конструкция, напоминающая самолет: фюзеляж — жерди и худосочное тело старика, крылья — доска с привязанными к ней руками его. Трое сотрудников, взявшись за “крылья” и “хвост” “самолета”, стали исполнять пилотажные фигуры.
У старика судорожно дергалась голова. Как рыба, оказавшаяся на берегу, он беззвучно хватал воздух побелевшими губами. Изо рта периодически выбрасывалось зловонное содержимое желудка. Мо'лодцы вошли в раж, громко изображая шум мотора, и не сразу поняли, что топливо иссякло.
Иван Афанасьевич Сретенский, сын учителя гимназии, увидевший свет в 1864-м году, оказался неподготовленным к полету в году 1937-м».

В отсутствие Коржева в управлении кадров инженеру-инспектору Михалеву В. А. вручили приказ о новой должности и переводе на другой, пониженный, уровень продовольственного обеспечения.
Коржев открыл папку с грифом «Для служебного пользования». Там лежала справка — донесение о контактах инженера-инспектора Михалева с зэками с необходимостью привлечь его к уголовной ответственности по 58-й статье[8].
Комиссар вызвал начальника управления кадров.
— Откуда сигналы?
— Товарищ комиссар, у меня подтвержденные данные, что Михалев ведет подрывную работу и использует зэков из колонны по обслуживанию города.
— Неплохо! А ты знаешь, как драга работает и зачем она нужна?
— Мы должны по золоту план давать, товарищ комиссар!
— Это верно, что должны. Только вот от «должны» до «даем» сколько километров?.. Как Трасса! Михалев знает, как драга работает, и, если авария, починить сможет. А ты сможешь? Понизили в должности, на вторую по продуктам перевели, и ладно. Образумится. Если что, объясним. Я товарищу Сталину должен докладывать, сколько золота добыли, а про врагов народа кому надо и без меня доложат... Этих гадов искать надо с умом. А то мы с тобой с лопатами сами на Трассу за золотишком поедем... Ты давно лопату держал? То-то... А за бдительность спасибо! Продолжай в том же духе. Все для Победы! Нам враги в аппарате не нужны.
«Вот этот и на меня стучит, — подумал Коржев. — Хорошо, теперь знаю. Надо бы, чтоб и мне стучал». Он сделал пометку в календаре.

В приемной Берзарин ожидает вызова. Выходит личный адъютант наркома.
— Товарищ комиссар, нарком ждет вас.
В кабинете новый портрет вождя — в военной форме.
— Читал твою докладную. Хорошо съездил, докладывал Самому. Ну, наворотил карлик[9]. Спасибо товарищу Сталину, убрал гниду. Сколько хлопот доставил, ублюдок сраный... Есть задание вождя. Надо по колымским лагерям разыскать и отобрать бывших командиров и военспецов Красной армии, готовых на фронте искупить свою вину перед партией. Особое внимание нужно обратить на имеющих боевой опыт. Прежде всего на отличившихся на Хасане и в финскую. Я Коржева вызвал, он Колымой командует. Есть еще личное задание: разыщешь ученых и инженеров по списку, они будут в закрытых местах работать на оборону. С Коржевым договоришься — у него свой самолет. Разобраться надо — кто будет работать на Победу, а кто злобу затаил. Сам понимаешь, тут ошибки не должно быть. Потому тебе и поручаю, с тебя и спрошу, если что...
Берзарин окончил императорскую академию Генерального штаба, служил у Деникина. Во время боев под Царицыном перешел на сторону красных с документами и попал к Сталину, которому понравился немногословный и образованный полковник, свободно владеющий немецким, английским и испанским языками. Это было непростое решение для дворянина, присягавшего государю императору. Но императора не стало, а Россия была. Берзарин понимал, что его ждет либо смерть от большевиков в России, либо унизительная эмиграция. И он принял это трудное решение.
Когда репрессировали многих руководящих сотрудников иностранного отдела советской разведки вместе с ее главой Артузовым, Сталин не разрешил тронуть Берзарина. На докладной против его фамилии вождь написал: «Грамотный работник. Давно у него в гостях не был».
Резолюция вождя обеспечила неприкосновенность бывшему царскому полковнику и дала особый статус. После неудачной поездки за кордон, где погибла коллега и жена Берзарина, он выполнял особо важные поручения наркома НКВД внутри страны.
Об этом знал Сталин, который периодически интересовался судьбой царского полковника.

Весь перелет Коржев и Берзарин молчали. Они были плохо знакомы, да и не принято было у людей их уровня много разговаривать. Сразу после взлета выпили коньяка и закусили бутербродами с сыром, сырокопченой колбасой и осетриной. Оба в полете дремали.
Перед посадкой в Хабаровске Коржев повернулся к спутнику.
— Что-то холодно. Знобит меня. — Они выпили по полному стакану коньяка. — Заночуем здесь. Экипажу, да и нам, надо передохнуть. Нездоровится. Одного человека взять нужно. Со мной будет жить. Артистка, достойная женщина. А с женой я договорился, ателье пошивочное ей дал в Магадане, пусть заведует. На улицу не выгонишь, столько лет прожили, еще с гражданской... В двадцать втором я на Кавказе полком командовал. Там и срослось у нас. Она ничего не боялась. Когда меня после смерти Ильича в «чрезвычайную» направили, я ее с собой взял. Брак оформили. В Хабаровске, когда осели, я сына или дочку попросил. Но не получилось. Видать, гражданская свое сделала... Я узнал, что она в церковь тайком молиться ходит. Пригрозил... В ногах валялась, чтоб не тронул попа. С той поры у нас с ней наперекосяк пошло. А тут встретил...
В семь утра они снова стояли у самолета. Коржев тяжело дышал, он представил Берзарину подругу.
— Луиза. — Она улыбнулась и протянула руку в перчатке.
— Надо переодеться, не в Сочи летим, — с улыбкой, но властно сказал Коржев, окинув взглядом спутницу.
Женщина послушно поднялась в самолет. Мужчины курили у трапа.
— Давно знакомы?
— Второй год... Война, дел по горло, золото надо мыть, а тут сердце по ночам стучит и давление стало прыгать... Тянет меня к ней. Вот и решил: легче станет, если она рядом. Может, родит. Еще пяток лет, и поздно будет в отцы напрашиваться. Вдарит по мозгам или мотору, — Коржев постучал по груди, — не до детей будет... А ты женат?
— Был... Мы не здесь работали... Я все больше на перекладных. — Берзарину понравилось, что Коржев перешел на «ты».
— Вспомнил, у меня для наших дел человек по лагерям есть... Главным инженером большого завода был... Михалев. К нам по контракту попал. Думаю, от беды смотался. Ретивый, здесь у нас, сам знаешь, какая публика... Но спецов маловато...
Берзарин промолчал. Кольнуло в сердце. «Значит, и Надя здесь. Дороги у нас разные. Чего судьбу испытывать».
По многолетнему опыту общения — с разными людьми и на разных уровнях, — Берзарину показалось, что у него с Коржевым сложатся доверительные отношения.
Берзарин занял гостевые апартаменты на первом этаже особняка Коржева. Сразу после ужина они поехали в Главное управление. В половине третьего ночи адъютант привел Михалева в кабинет Хозяина.
— Вот о ком я тебе говорил, — Коржев повернулся к Берзарину.
— Будем работать. Нужна ваша помощь. — Берзарин встал и внимательно посмотрел на вошедшего.
— Я готов, — Михалев по-военному вытянулся.
— Завтра приказ будет, сниму опалу. У тебя дружков больно много... У меня небось тоже... друганы есть борзые... — Коржев с прищуром посмотрел на Берзарина.
Утром Берзарин вызвал начальника управления кадров.
— Кто у тебя по семьям ИТР в городе работает?
— Хохлова, Цыбин.
— Кто такие?
— Хохлова в загсе, Цыбин в школе.
— Давай Хохлову ко мне, как только с Трассы вернусь.
На Трассе, в домике начлага, Берзарин и Михалев сидят за столом. Трещат дрова в печке. Входит начлаг, вытягивается в струнку, протягивает лист:
— Товарищ комиссар, одного нашли из списка. Комбриг, совсем дошел, актировать будем, если дотянет. Двух полковников, танкового и артиллерийского, и военврача второго ранга... В прошлый раз... саботаж... Сказать, чтоб чай подали или сразу пельмени?
— Не густо... Чай утром пьют, а сейчас что покрепче и пельмени. — Берзарин поворачивается к Михалеву.
— Только засы'пать. В момент, товарищ комиссар! — Начлаг открыл дверь и громко скомандовал: — Трали-вали, засыпай!
— Кто такой? Пятьдесят восьмая? — Берзарин поднял голову.
— Никак нет, не беспокойтесь, товарищ комиссар. За двойное убийство отбывает.

Из командировки Михалев вернулся воодушевленный.
— Надюша, давай по рюмке... Первый раз встречаю такого толкового комиссара. К нам на завод в Запорожье приезжал один, ничего не хотел слушать. Я тогда думал — все, мне амба. А этот слушает и слышит. Меня в должности восстановят, и отовариваться опять в первом будем. — Они чокнулись. — Говорят, очень большая шишка, личный представитель Берии, живет у Коржева.
— Ну и хорошо. Все полегче с продуктами будет. Ребята растут, витамины нужны.
— Комиссар Берзарин, — задумчиво сказал Михалев.
Надя взглянула на мужа, вытерла тряпкой стол и молча вышла на кухню. Весь следующий день, сославшись на головную боль, она молчала.

Поздним вечером начальник управления кадров представил Берзарину Нину Хохлову.
— Товарищ комиссар, Хохлова. По рекомендации из Москвы. Работает аккуратно.
— Хорошо. Мы поговорим наедине. — Комиссар обратился к Нине. — С какими семьями работаете? В военное время надо быть особо бдительными... Семья Михалевых вам известна?
— Да, товарищ комиссар.
— Михалев бывает в лагерях, общается с зэками. Мы за ним наблюдаем! Он выполняет государственное задание. Надо, чтобы был в рабочем состоянии. Как у него дома? Что известно?
— Я в хороших отношениях с женой Михалева, бываю у них дома. Двое детей. Но жена Михалева, Надежда Мироновна, много болеет. Сам Михалев часто на Трассе.
— Ей надо помочь. Организуйте мне встречу с ней, только у себя дома, чтобы не испугалась. Ей муж, наверно, рассказывает о своих поездках. О его работе — никому.
— Я понимаю, товарищ комиссар.
Нина зашла к Михалевым. Ребята из стульев и одеял посреди комнаты строили машину. Крышка от бельевого бака — руль. Это была их любимая игра, когда мать не пускала на улицу. Сережа всегда за водителя.
На кухне Нина тихо сказала Надежде:
— Тебя хочет видеть большой начальник из Москвы. Будет вечером ждать у меня дома. О разговоре никому. Он по поводу Володи.
У Нади сжалось сердце. Она знала, кто ее хочет увидеть.
— Возьми ребят и приходи к семи часам. Я погуляю с мальчиками у дома, — добавила Нина.
Как всегда, после ужина Михалев ушел на службу. Надя причесалась и пошла с ребятами на Портовую. Возле дома стояла «эмка». Нина помахала ей рукой из окна и спустилась на улицу.
Когда Надя вошла в комнату, Берзарин сидел за столом.
— Здравствуй, Коля! — у женщины дрожали руки.
— Здравствуй... — Он опустил голову. — Прости за все... Есть обстоятельства, они сильнее нас. — Берзарин замолчал, потом взял папиросу, размял ее, закурил. — Прости, я себе не принадлежу... У нас с тобой нет будущего...
— Я все понимаю... Извини, пойду, ребята одни на улице.
Вечером Берзарин заехал к Нине.
— Вот адрес до востребования, по которому в особых случаях телеграммой можно со мной связаться. Никому его не давать. Это оперативный адрес.

На аэродроме у самолета комиссары курили.
— В добрый путь. Ни пуха и мягкой посадки. — Коржев посмотрел на небо. — Похоже, с погодой нормально.
— Ты правильно сделал, что Луизу взял сюда... Одному тяжко. А жизни второй не будет. Война войной, а жить и сегодня надо... Я не сразу понял это... Всяко было... Ну да ладно. Главное — победить гадов... Там разберемся, если живы будем.
— Зато Победа будет! — Коржев пожимает руку Берзарину. — Михалев полезный человек. Тебе тоже, видать, показался.
— Такие всегда нужны, а сейчас — особо. В Москве доложу, что работать можно. Тебе в Москву что-нибудь передать нужно?
— Спасибо. У меня все здесь.

Уже целый месяц Надю мучил кашель, утром она вставала потная, а вечером поднималась температура. Нина настояла, чтобы Надя сходила в поликлинику на консультацию к Скобло.
В поликлинике сказали, что, по распоряжению Хозяина, профессора и двух медсестер отправили на материк. Наде становилось все хуже. У нее оказалась запущенная форма двустороннего воспаления легких. Ее положили в больницу.
Михалев сидит на табуретке у постели жены. Он целует ее ладонь.
— Я плохая мать и никудышная жена! — Надя открывает глаза и убирает руку.
— Все нормально будет. Войне скоро конец. Пацаны уже большие. Мне на несколько дней на Трассу надо. Нина за ребятами присмотрит, у нас заночует. С завтрашнего дня домработница будет ходить с восьми утра до шести вечера. В управлении кадров договорился. Интеллигентная женщина. Преподавательница английского, «член семьи»[10].
— Врача позови... Плохо мне. — Надежда отворачивается к стене.
Состояние Нади резко ухудшается. Она все время молчит. Только иногда просит, чтоб воды принесли кислой. Нина каждый день после работы забегает к ней в палату.
— Вот как меня Бог наказал. Прости меня, Ниночка. Ты сына хотела, вот пусть Коленька... с тобой живет. Запуталось все, тьма непроглядная... А Николай ушел, совсем ушел. Не нужна я ему... Это его сын, Берзарина. В тумбочке иконка Николая-угодника... Возьми, пусть вас бережет... Берзарина, Бог даст, увидишь, отдай... — Она закрыла глаза.
На похороны Михалев детей не взял, они остались дома у Нины с домработницей. Тогда поминки не справляли. Михалев попросил Нину помочь разобрать вещи жены и уехал на Трассу. В альбоме Нина нашла две одинаковые фотографии детей, одну взяла себе.
После двух бессонных ночей Нина решилась и послала короткую телеграмму по известному адресу: «МИХАЛЕВА СКОРОПОСТИЖНО УМЕРЛА тчк КОЛЯ ВАШ СЫН тчк ЖДУ УКАЗАНИЙ зпт РЕШЕНИЯ тчк ХОХЛОВА».
Через неделю приходит телеграмма-молния: «ПРИБУДУ МЕСЯЦ зпт НИКАКИХ РЕШЕНИЙ тчк МИХАЛЕВ УЗНАЕТ ВСЕ МЕНЯ тчк».

Берзарин привез ящик орденов для вручения руководящему составу Дальстроя за выполнение плана по добыче золота. С аэродрома он сразу поехал в Главное управление. Коржев встретил его внизу, у самых дверей. Комиссары обнялись:
— Извини, не встретил на аэродроме. Кашляю опять, продуло на Трассе. Что-то ослаб я, чихать от любого ветерка стал... Ну, как добрались? Знаю, с чем прилетел.
— Болтанка была всю дорогу. Не волнуйся, награды не растряс. Перед отлетом был у наркома. Благодарит тебя лично. Скоро звания воинские у нас будут. Так что генералами станем, лампасы заказывай. Не перепутаешь, с какой стороны их пришивать? — Берзарин рассмеялся.
В кабинет Хозяина внесли два ящика. Коржев вызвал адъютанта:
— Вскрой, только аккуратно. Тебе бы только лопату держать или маузер... Документы там? — Он показал на второй ящик.
— Там, — Берзарин улыбнулся. — В Москву за звездой героя сам полетишь. Верховный подписал.
Адъютант достал список награжденных и протянул Хозяину. Тот внимательно проглядел каждый листок и удивленно поднял брови:
— А почему Михалева нет? Вот засранцы, без меня готовили список. Обидели мужика... В другой раз не забуду!
— У него жена умерла.
— Война... у всех потери. Я ему премию выпишу... А ты откуда знаешь?
— А где мы работаем?!
— Небось и про меня настучали... Борзые, мать их!
— Что дозволено Юпитеру, то недозволено быку. План даешь — Юпитер, не даешь — в стадо. Все так живем! Мы с тобой особенные, что ли?
— Особенные!.. Кто золото дает, тот и музыку заказывает! — Коржев встал из-за стола, потирая руки.

Вечером Берзарин зашел к Нине. Не раздеваясь, сел за стол.
— Как это случилось? — Комиссар закрыл глаза.
— Запущенное воспаление легких. Она не лечилась и не боролась совсем... Оставила вот... — Нина протянула иконку.
— Устройте мне встречу с Михалевым. Мы должны сами разобраться. Коля — мой сын, и это главное... Помогите только на какое-то время. У меня на работе загрузка особая. За материальную сторону не надо беспокоиться. Хотя нынче деньги недорого стоят.
— Хорошо. Я Колю возьму к себе. Мальчикам как-то объяснить надо. Что сказать?
— Ничего. И Михалеву не говорите. Позовите сюда. Сам скажу, что надо. Стол накройте, помянем Надежду Мироновну.
На следующий день, в обед, мужчины встретились у Нины. На столе была бутылка водки и закуска. Михалев, увидев Берзарина, улыбнулся:
— Здравствуйте, Николай Владимирович. Новое задание будем отмечать?
— Владимир Андреевич, выслушайте меня спокойно.
— Что-нибудь случилось?
— Я в курсе... Мы мужчины и, полагаю, отнесемся к создавшейся ситуации здраво. Для начала давайте помянем Надежду Мироновну. — Они выпили стоя и не чокаясь. — Дело в том, что Коля мой сын.
Михалев оторопело взглянул на Берзарина.
— Давайте не вдаваться в подробности. Это факт, — комиссар протянул Михалеву телеграмму.
— Ничего не понимаю. Как это?
— Факт есть факт, и точка. Мой сын будет жить со мной. Ваш сын — это ваш сын... Некоторое время Коля поживет у Хохловой. Это будет правильно... Сейчас ребята не поймут, и надо им объяснить, что после смерти Надежды Мироновны придется на время пожить в разных местах, так как домработнице с двумя не справиться. Пусть отвыкнут друг от друга. Вырастут — расскажем. Захотят — будут общаться... Надю не вернешь, в тонкости входить бесполезно. Я знаю, что Сережа не ваш общий сын... Жизнь есть жизнь! У ребят свой путь.
— Что мне сейчас надо делать? — Михалев сел и обхватил голову руками.
— Объяснить ребятам, что можно; работать — и решить самому, как жить дальше. Если что нужно от меня... Хотя понимаю нелепость своего предложения. —
Берзарин встал. — Я полагаю, в ситуации, кроме нас, некому разбираться.
Михалев, не прощаясь, вышел. Он шел домой, словно в забытьи. Все окружающее казалось ему серым, лишь с двумя оттенками: светлым и темным. Сердце то стучало, то останавливалось. У дома его ожидал «газик». Домработница на обеденном столе гладила постельное белье.
— Ребята где? — Михалев вздохнул глубоко и сел на кровать не раздеваясь.
— В парке, смотрят, как с парашютной вышки прыгают. Скоро придут. Пошли со старшими, вполне приличными мальчиками. Я отпустила.
Михалев тяжело встал, достал из буфета бутылку водки, отрезал толстый ломоть хлеба, завернул в газету и, сложив все в портфель, молча вышел.
— В бухту Гертнера едем, только быстро, — сказал он водителю.
Минут через тридцать «газик» остановился на обрыве. Михалев здесь не первый раз. Море спокойно.
— Часов в шесть за мной приедешь. Давай газуй. Мне побыть одному надо.
— Может, я с вами? — Водитель вышел и открыл дверцу с другой стороны.
— Спасибо, Вань, но бывает моменты, когда помощники не требуются.
Михалев сел на знакомый камень, достал бутылку, откупорил и медленно из горла выпил всю до дна. Потом понюхал хлеб и стал медленно откусывать небольшими кусками.
Чайки садились на берег. «За все платить надо. Сколько еще и кому я должен?»

Перед отлетом Берзарин заехал к Нине и положил на стол конверт.
— Вот деньги. Высылать буду ежемесячно. Вас переведут в первую. Если что — мне телеграмму... Она будет у меня через три-четыре дня. Если очень срочно и важно — запишетесь на прием к Коржеву, он в курсе... Но это только в особом случае. Вы работаете в загсе. Сможете переделать метрику Николая на мое имя, но чтоб никто не знал? Метрику новую у себя дома держите… — Комиссар тяжело вздохнул.
— Все сделаю, товарищ комиссар. — Нина вытянулась.
— Ну и хорошо. Здесь пусть сын живет по старой метрике. Со мной в свое время уедет как Берзарин. Предварительно сообщу, когда за ним прилечу. Естественно, все держать в тайне. Спасибо и за Надежду. В жизни бывают ситуации, которые управляют нами. Это не красивые слова, за которыми я хочу спрятаться. Я ваш должник... по жизни. Спасибо, Нина.
Берзарин поцеловал руку женщины, поклонился и молча вышел.

Мальчики теперь живут порознь, но по-прежнему Колька ходит играть к себе во двор.
Раньше ребята ловили шпионов, следили за любыми незнакомыми взрослыми, которые останавливались у подъездов или по двое выходили из книжного магазина, что находился в подвале их дома. «Почуяв подозрительное», они делились на разведчиков и оперативников. Первые следили за передвижениями «шпионов», а вторые сообщали куда следует.
После двух неудачных акций и соответствующей родительской «оценки» деятельность юных контрразведчиков была прекращена.

Город хоронил профессора Долгина. Колька и Сережка до самого кладбища провожали полуторку, на которой лежал открытый гроб. Когда оркестр стих, Сережка дернул за рукав брата:
— Пойдем к маме. Папа сказал, ей очень больно было... А вдруг я тоже умру? — Сережка захлюпал.
— Мы с тобой никогда не умрем. — Колька по-мужски обнял брата.

В Магадане появились доходяги. Эти обмороженные, жалкие подобия людей копались в мусорных баках, молча стояли у магазинов, надеясь на человеческую жалость.
На официальном языке, зэков, не способных не только работать, но даже просто отбывать наказание, «актировали», то есть списывали из числа заключенных[11]. Доходяги не представляли никакой угрозы, они просто были в самом прямом смысле отбросами общества. Их привозили в Магадан для отправки на материк.
За неделю до появления теплохода в бухте Нагаево доходяги пропадали. Как срабатывал этот телеграф и где они прятались, чтоб не попасть в трюм теплохода, куда их загоняли как баранов на бойню, знали, наверное, кому следует. Перенести пятидневное, а с учетом погрузки и разгрузки, семидневное путешествие без еды и свежего воздуха дано не каждому даже здоровому человеку.
Зимой не попавшие на теплоход, закрывающий навигацию, грелись в бункерах, где находились паровые вентили городского отопления. Когда случались аварии, из бункеров вынимали сваренные трупы. Их укладывали в повозки и накрывали брезентом. Сережка и Колька дважды видели эту процедуру.
От Берзарина пришла срочная телеграмма: «СИЛУ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ВЫЕЗД СЫНА ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ тчк ПОДЧЕРКИВАЮ ШКОЛУ ИДЕТ МОЙ СЫН тчк СОДЕРЖАНИЕ БУДЕТ УВЕЛИЧЕНО зпт ПИТАНИЕ ВОЗМОЖНОСТИ УЛУЧШИТЬ тчк СВЯЗЬ ОСТРОЙ НЕОБХОДИМОСТИ тчк ОТЕЦ».
Нина встретилась с Михалевым на улице. Она рассказала про телеграмму и предложила записать мальчиков в разные классы, чтоб меньше было ненужных вопросов.

Берия вызвал Берзарина.
— В Магадан прилетит заморская птица — Уоллес, личный посланник Рузвельта. Часть ленд-лиза[12] пойдет через Магадан. У нас есть сведения, что японцы собираются серьезно активизироваться в проливе Лаперуза. Уже потопили одно судно, это не случайность — агентурные сведения. Сейчас технари готовят вопрос о возможности прохода через Татарский пролив.
— Но там очень мелко. Серьезные суда не пройдут, товарищ нарком.
— В том и вопрос. Американцы предлагают в счет ленд-лиза поставить плоскодонные транспорты-сухогрузы типа «либерти». У них малая осадка, и они должны пройти.
— Но Охотское море — это не озеро Мичиган. Пять баллов — обычное дело, а семь и восемь — нередко. У плоскодонок устойчивость плохая. Во время шторма опрокинутся, товарищ нарком.
— Вот и разберись со спецами. Уоллес будет ставить вопрос об улучшении для американцев условий поставки. Здесь надо ухо держать востро. Побольше дипломатии, и конкретно ничего не обещать. Уоллес — хитрая и опытная бестия. Попросит лагерь ему показать — надо подготовиться... А то потом у себя будут вопить. Ты не показывай, что английским владеешь. Послушаешь, о чем они между собой говорят. Понаблюдай за их поведением. На переговоры с нашей стороны людей лишних не брать. Надо показать, что мы готовы по-деловому решать. Но аккуратно, сам понимаешь. Я докладывать буду вождю.
Берзарин был рад неожиданно представившейся возможности увидеть сына. Но потом передумал. «Нечего будоражить мальчонку. Он толком не поймет, а круги могут быть. Пусть идет как идет. Всему свое время...»
Берзарин вызвал Хохлову, поинтересовался здоровьем сына, передал деньги, подарки.
— От кого, не говорите. Малец все равно толком не поймет.
На первой встрече Уоллес передал личное послание Рузвельта и попросил показать, в каких условиях содержатся осужденные.
Его отвезли в чистенький лагерь с переодетыми в новенькие робы «счастливыми зэками», вступившими на путь исправления. Они прошли соответствующую подготовку.
Берзарин оказался прав. По мнению моряков, «либерти» слишком неустойчивы на волнах неласкового Охотского моря. Проект не состоялся.

В подвале дома была прачечная. Ребята постарше придумали новую игру: назначенный по жребию должен был идти за выходящим с бельем. А потом в удобном месте, где стояла кучка «наблюдателей», якобы споткнуться и, падая, выбить куль. Все разбегались, а пострадавший, видя бегущих в разные стороны, на какое-то время терял ориентировку.
Когда из подвала вышел высокий сутулый мужчина в ватнике, с большим кулем, Колька пристроился сзади. По команде он «споткнулся» — куль оказался в грязной луже. Команда бросилась врассыпную. Мужчина поднял куль, а другой рукой ловко ухватился за ухо басурмана. Проходившая мимо Нина подошла ближе.
— В чем дело?
— У них игра такая — выбивать чистое белье, я не первый раз вижу.
— А ну, отпусти. Я тебе покажу — «игра»! Недавно освободился — опять захотел на Трассу? — У Нины кольнуло сердце, ей показалось, что это был Вадим.
Мужчина съежился и быстро скрылся за углом. Сережа подошел к брату.
— Никогда не будем так делать!
Ночью Нине не спалось. Она лежала с открытыми глазами. Ей вспомнилась Москва. Крымский мост. Последняя встреча с Сашей... И что случилось с Вадимом?

Во всем чувствовалось приближение Победы. На сплошной стене школьного спортзала, обращенной к городской поликлинике, третий год висит огромное панно: во весь рост Александр Невский в латах, шлеме с наносником и с мечом, над головой князя-освободителя цифры: 1242—1942, а внизу, крупными буквами: «Кто на землю русскую пришел с мечом, от меча и погибнет», еще ниже — воины с копьями. Кто-то со двора принес рукоятку от подметальной щетки с заостренным концом. Через пару дней младшее дворовое воинство было вооружено «копьями». Ледовое побоище шло полным ходом, когда Кольке в рот, из которого несся звонкий боевой клич, засадили копьем.
— Это ж надо так ухитриться. Глаза целы, зубы целы, а до связок достали. — Пожилой врач вставил раненому распорку в рот и тампоном стал обрабатывать горло. — Ты, воин, в рубашке родился.
Весь вечер мама Нина охала: «Деточка, деточка!» — и вообще запретила Кольке ходить на улицу. В обед и вечером она водила его в поликлинику на ингаляции.
— Будешь всю жизнь сипеть. А я думала, ты певцом станешь. И слух, и голос есть, а теперь инвалид сиплый. Год придется пропустить. Мама твоя в консерватории училась...
Каждый вечер мама Нина учила его писать и читать, а через полгода Коля начал осваивать английский, немецкий и арифметику.
Сережка был занят в школе и редко заходил к брату. У него теперь другая жизнь.

По воскресеньям в школьном спортзале за рубль показывали киносборники. Можно было и бесплатно, через подвал — там лаз был. Только страшно одному. Он отворачивался, когда на экране целовались. А вот Шурочка Селина ему нравилась. Она была круглая отличница и, когда за партой сидела рядом, касалась его своей коленкой. Однажды она в раздевалке обняла его и прижалась животом:
— Хочешь, я научу тебя целоваться?
Домработница теперь ходит через день. «Вот лафа! И школу можно прогулять, и лечь попозже». Михалев редко в городе — он на Трассе. Коротко лето на Колыме. За мостом через речку Магаданку — длинные штабеля дров, которые под охраной пилят и укладывают зэки. За штабелями, если подняться в горку, небольшая порожистая речка Каменушка. Только смельчаки могут окунуться в ледяную заводь. Обратно идут гурьбой. Между штабелями ходят вооруженные стрелки. В момент, когда стрелок отвернулся от ветра и стал прикуривать, двое зэков хватают Сережку и затаскивают в теплушку. Кто-то из ребят успел позвать стрелка. Он появился, когда на мальчике остались одни трусики.
После школы — раздолье. Сегодня домработницы не будет. Сережа еще на школьной лестнице увидел, как за Дом культуры заехали сани-розвальни. Там был продуктовый склад, ребята у дверей подбирали куски подсолнечного жмыха — его полдня сосать можно.

Кучер укладывает в сани мешки. Когда Сережа подошел, кучер подмигнул ему:
— Садись, прокачу. Не бойся, она умная, держись покрепче. — Он бросил мальчику одеяло.
Лошадь пошла рысью. Скоро они въехали во двор двухэтажного деревянного здания магаданской прокуратуры. Лошадь медленно подошла к воротам длинного сарая. От нее шел пар. Вокруг глаз и ноздрей кобылы ледяные нити. Кучер достал из-за пазухи мешковину и заботливо вытер морду лошади, снял удила.
— Опять пристыла, моя красавица... Видать, нам обоим Колыма не в радость. Пойдем скорее. — Он открывает ворота. — Корма теперь на неделю хватит. Оклемаешься, моя хорошая!
Кивнув мальчику, кучер приглашает его зайти в сарай.
— Это кто? — удивляется Сережка.
— В первый раз кроликов видишь? Мои подопечные. Походи, погляди на эту публику. А я пока мешки занесу.
В самом углу сарая крошечная каморка размером два на полтора метра. Небольшое полупрозрачное оконце пропускает слабый свет. Здесь и живет дядя Володя.
— У тебя кто родители?
— Мамы нет. Она умерла, а папа на Трассе.
— В лагере?
— Нет. Мы сами сюда приехали.
— А кто раньше твой отец был?
— Он на заводе работал, в Запорожье. Мы с мамой в Москве жили, а папа к нам приезжал.
Теперь каждый раз, когда домработницы нет, Сережа после школы заходит в гости к дяде Володе. До Колымы он был большой военный начальник — комдив.
В тридцать восьмом получил «высшую» за неосторожные высказывания, что настало время менять всех коней с гривами на стальных. Но приговор заменили на двадцать лет лагерей. Крепыша, легко играющего двухпудовыми гирями, после пяти лет «актировали» и привезли в Магадан для отправки на материк в группе доходяг.
По счастливому случаю прокурор Магадана заехал за женой, которая работала заведующей школьной столовой. В доходяге, роющемся в мусорном баке, прокурор узнал своего командира.
— Владимир Иванович, я ваш ординарец Семенов. Вы мне рекомендацию в юракадемию давали. Не признали?
— Признал...
— Не оборачивайтесь, Владимир Иванович. Завтра к десяти утра надо быть во дворе прокуратуры, копайтесь в мусорном баке. К вам подойдут, выполняйте, что скажут. Никаких вопросов. О нашем знакомстве — никому. Будет возможность, отправлю на материк, а в трюме можно не добраться до Находки. Там условия немыслимые. Надо ждать, Владимир Иванович. Большего сделать не смогу.
Так бывший комдив очутился в теплом сарае при кроликах, мясо которых было рекомендовано его ординарцу. Бывшие сослуживцы больше никогда не общались.
Сегодня Сережа принес дяде Володе из дома продукты, которые он брал по-тихому, и объявил, что скоро уедет с отцом на материк.
— Ты ведь мужчина и умеешь хранить военную тайну? Попрошу тебя об одном одолжении. Выполнишь его, когда сам поймешь... Раньше вы ведь в Москве жили, ты мне рассказывал.
— Да. Мама говорила — недалеко от Кремля. Она Сталина видела.
— Ну вот и хорошо. Запомни адрес и больше ничего... Рядом с кинотеатром «Ударник» большой серый дом, его все знают в Москве. Из него Кремль виден. — Дядя Володя усмехнулся. — Хотя вряд ли... а вдруг... Запомни номер квартиры — сто тридцать шесть. Спросишь кого-нибудь из Обуховых. Расскажешь что захочешь. Только это надо сделать тогда, когда сам решишь. Это и будет наша с тобой военная тайна... Хорошо?
— Ладно.
— По-военному надо: «так точно». Повтори.
— Так точно.
— Военная тайна — помни. Вырастешь, служить в армию пойдешь, а у тебя уже военная тайна есть.

Хозяин приехал с Трассы совсем разбитый. На двух дальних соседних приисках взбунтовались зэки. Пришлось применить меры, хотя для недовольства были причины. «Но сейчас война, всем трудно. Начальник прииска перебрал, триста человек под пулемет поставил. Решительный мужик, но перебрал! Надо его заменить, чтоб дальше не пошло. Советская власть — справедливая».
Не раздеваясь, он вошел в домашний кабинет и сел в кресло. Покалывало сердце и в висках стучало. Подошла Луиза в кимоно.
— Спой что-нибудь, а то сердце ноет!.. Скажи, чтоб коньяк и рюмки принесли.
Она появилась в цыганском и с гитарой. Присев к нему на подлокотник кресла, запела его любимые «Очи черные».
Коржев закрыл глаза. Напряжение спадало. Он попросил повторить. Луиза положила голову ему на плечо.
— Скоро войне капут. Надо к мирной жизни готовиться. Хорошо бы и нам свой театр. Сцена есть, зал есть. А то только заседания к праздникам проводишь... Я ведь артистка — зачахну без зрителей и сцены. Мне бы только труппу и оркестр набрать. Спектакли будем ставить, концерты к праздникам. Чем плохо? У меня дело будет, а то ведь только и жду тебя... И людям хорошо!
— Я думал, мне только два человека задания могут давать... — усмехнулся Коржев. — Ну да ладно, завел молодую, красивую — терпи... Есть у меня один спец по лагерям. Он заявление написал — на материк просится... Тебе поможет — отпущу... А сейчас по рюмке и спать... Соскучился...
Утром Михалева вызвали к Хозяину.
— Заявление твое передали. Чего ты вдруг надумал сбежать от меня? Обиделся, что не наградили? Сам виноват — со всеми воюешь. Исправим. Я сам тебя в допсписок включу.
— По семейным обстоятельствам.
— Знаю... Давай так. Поможешь артистов набрать, и отпущу.
— В каком смысле? Блатных, что ли?
— В самом прямом. Театр будем делать. Мнение есть. — Коржев усмехнулся и, помолчав, добавил:
— У меня... Совет дельный один человек дал...
Через три месяца труппу и музыкантов разместили в новых бараках, которые специально были построены по требованию Луизы. В бараках вместо нар были кровати с матрацами. Нашлись даже режиссер и дирижер «с именами», доставили из Хабаровска спецрейсом музыкальные инструменты. В подвале старого клуба Луиза отыскала рояль. Список требований ее расширялся: портные, художники, специалисты по сцене, костюмер, настройщик. Нашли даже двух гримеров.
Богата Колыма, если по лагерным сусекам поскрести!
Решено было к октябрьским готовить праздничный концерт. Из лагеря привезли в Магадан известного певца Вадима Козина. Но выступить ему Коржев не разрешил:
— Борзые мои рады будут весточку на материк отписать. Гоголи-Фонвизины, мать их.
Хозяин теперь совсем подругу не видит. С утра до позднего вечера в Доме культуры она готовит генеральную репетицию.
Коржев у себя в домашнем кабинете — для него лично ведется прямая трансляция из зала. Он зовет адъютанта:
— Пойди скажи, чтоб «Очи черные» Луиза спела, а потом пусть репетирует сколько хочет.

В апреле сорок шестого Хозяин подписывает заявление Михалева. Девятого мая отец и сын поднимаются на борт «Советской Колымы».
Когда объявили о том, что Берия и его ближайшие сподвижники — агенты империализма, Нина вновь переделала свидетельство о рождении и аттестат зрелости. Теперь Николай Хохлов ее сын, а в графе «отец» — прочерк.
Время такое было.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вот и все, написал честно, как знаю и как смог.
Давно, и известно чем, закончилась Перестройка. Команда наша, хоть и в редеющем составе, продолжает собираться. Третий год, как проводили Влада. Он скрывал, что был смертельно болен. В фужерах теперь, в основном, «Аква Минерале». Я по-прежнему прихожу с гитарой, но поем мы наши песни. Без Влада дисциплины никакой — ругаем правительство и Чубайса, «бигмаки» и сериалы. Со сном совсем беда, встаю по ночам и сижу на кухне, правда, курить бросил. Жена спит в другой комнате, говорит, что не переносит храп, несколько лет назад штоф на дачу увезла. Где-то прочел — после шестидесяти картины детства до тех пор снятся, пока не пройдешь наяву по местам, где на крючке обруч гонял[13]. Махнуть бы на недельку-другую в Магадан. Цветы мамам положить, в бухте Гертнера изловчиться и пару камушков бросить, чтоб на морской глади попрыгали, у вышки парашютной в парке постоять, если жива еще старушка.
Колыма, Колыма... Синоним неправедных репрессий и край, поражающий суровой северной красотой. Про´клятое место, земля, хранящая в недрах и кости несчетных тысяч невинных жертв, и неисчислимые богатства...

В этой истории изменены только имена и некоторые факты. Не дай бог, чтоб внуки тех, кто стоял тогда по разные стороны колючей проволоки, подошли к барьеру. Но и не дай боже нам в беспамятстве жить...
Мужчины и женщины, которым не по своей воле не суждено было вернуться на материк, пусть спят в колымской мерзлоте. Скольких Вавиловых и Мейерхольдов, и просто детей своих после колымской людорезки недосчиталась земля расейская!
Щедрая на таланты и так часто безразличная к их судьбе!
Не случись беда колымская, может, и сериалы нынче другие были, и нарзан, а не «Аква Минерале» пили бы...

Только время никого не ждет. Нынче песни другие, а не грех и старые помнить!

Напечатанное ниже курсивом я прочел в диссертациях и открытых теперь архивных документах, сократил, перефразировал, но от себя ничего не добавил.

Использование труда заключенных было предложено как партийно-государственная мера колонизации экономически неразвитых регионов.
В июле 1929 года Совет Народных Комиссаров принял постановление, согласно которому содержание всех осужденных на срок от трех лет передавалось Главному управлению лагерей (ГУЛАГ). Освободившихся после отбытия срока заключенных предлагалось оставлять на прилегающих к лагерям территориях, что упрощало контроль за ними и сокращало расходы на охрану.
Советская тюремно-лагерная система начала формироваться в годы Гражданской войны. Параллельно существовали две ее ветви. Одна — для содержания уголовных преступников, находившаяся в ведении наркоматов юстиции и внутренних дел. Другая — для тех, кто причислялся по каким-либо формальным или неформальным признакам к противникам большевистского режима; она находилась в ведении органов государственной безопасности ВЧК — ОГПУ.
В условиях форсированных программ индустриализации и коллективизации масштабы применения массовых репрессий — сначала как способа уничтожения инакомыслия, а затем как средства получения практически дармовой рабочей силы стали — возрастать с огромной скоростью.
Заключенные направлялись во вновь создаваемые крупные исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ), на которые возлагалась задача «комплексной эксплуатации природных богатств путем применения труда лишенных свободы».
Карта страны покрывалась сетью ИТЛ, которые в циркулярах именовались «управлениями по месту дислокации». Так были созданы управления: Северное особого назначения (с центром в г. Котласе), Дальневосточное (Хабаровск), Сибирское (Новосибирск), Казахстанское (Алма-Ата), Среднеазиатское (Ташкент), Беломоро-Балтийское, Дмитровское, Байкало-Амурское, Саровское, Ахунское и другие.
Общее количество заключенных, несмотря на увеличение среди них смертности и на массовые расстрелы, к началу 1938 года приближалось к трем миллионам. Чтобы организационно справиться с таким их количеством, обеспечить всех работой и как-то обустроить содержание, были созданы новые управления: Норильское, Каргопольское, Тайшетское, Вятское, Северо-Уральское, Унженское, Усольское и др.
Государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы («Дальстрой») был создан на основании решения ЦК ВКП(б) от 11 ноября 1931 года постановлением Совета Труда и Обороны СССР
№ 516 от 13 ноября 1931 года, в целях освоения необжитых территорий Крайнего Севера, разведки и добычи полезных ископаемых Колымского региона.

Первым директором треста закрытым постановлением Совета Труда и Обороны СССР № 518 от 14 ноября 1931 года был назначен Э. П. Берзин. В начале февраля 1932 года группа специалистов и первый отряд заключенных прибыли в Магадан, где расположилась администрация треста.
В этом же году трест был наделен правами самостоятельно-го административно-террито-риального образования, входящего в Дальневосточный край (позднее — Хабаровский). В своей хозяйственной деятельности трест подчинялся только ОГПУ. В момент образования Дальстроя территория, подведомственная тресту, составляла 450 тыс. квадратных километров. К началу войны она была расширена до 2,2 млн. квадратных километров, а к 1950 году достигла 3 млн. квадратных километров.
В структуру Дальстроя вместе с лагерями Колымского бассейна, Чукотки, побережья Охотского моря, бассейна реки Яны в Якутии входили строительные, геологоразведочные, медицинские, метеорологические управления, транспортные и горнопромышленные объединения, речное и морское пароходства, авиаотряд, научно-исследовательские и проектные институты, издательства, учебные заведения, учреждения культуры.
Производственная база Дальстроя, даже по масштабам всей страны, была колоссальной: сотни приисков, рудников и обогатительных фабрик, десятки электростанций, девять аэродромов, шесть морских порт-пунктов, железные дороги, более тридцати радиостанций и узлов связи, сотни километров линий электропередач. Это индустриальное могущество создавалось ценой жизни сотен тысяч заключенных.
Для обеспечения текущей деятельности и развития Дальстроя на территориях, где практически не было населения, в 1932 году приказом ОГПУ № 287/с был создан гигантский Северо-Восточный исправительный лагерь (СВИТЛ), фактически подчинявшийся начальнику Дальстроя.
Впоследствии Государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы был переименован в Главное управление строительства Дальнего Севера (сокращенное название «Дальстрой» было сохранено).
В 1953 году, после образования Магаданской области, Дальстрой передал свои административные и партийные функции соответствующим органам и оставался хозяйственной единицей в системе Министерства металлургической промышленности СССР.
Начальнику Дальстроя до 1953 года подчинялись все партийные, административные, хозяйственные и инфраструктурные субъекты. При этом Дальстрой был освобожден от уплаты налогов и сборов, ему было предоставлено право распоряжаться средствами гострудсберкасс, доходами от реализации облигаций госзаймов, лесными угодьями.
Многотысячные партии заключенных прибывали в порт Ванино со всей территории страны, оттуда в трюмах морских судов доставлялись в бухту Нагаево и далее по колымской трассе в лагеря.
В 1937 году на Колыму прибыла с особыми полномочиями «московская бригада», которая сфабриковала так называемое «колымское дело». По обвинению в антисоветской деятельности был расстрелян комиссар госбезопасности Берзин.Московская бригада от вышестоящей инстанции получила «лимит» по расстрелу за контрреволюционный саботаж. По этому делу было расстреляно десять тысяч человек; получили разные сроки несколько тысяч.
Практика чрезвычайных репрессий, носившая специфическую форму обвинения в «контрреволюционном саботаже» с последующим массовым расстрелом, применялась как устрашающая мера для интенсификации труда заключенных вплоть до смерти Сталина.
Приказом по Дальстрою от 11 июня 1938 года рабочая смена была продлена до 14-16 часов в сутки, а 14 сентября 1938 года был сокращен до 20 минут обеденный перерыв, с правом переноса его на вечернее время. Эти меры резко повысили смертность. Также был издан ряд циркуляров, позволявших бывших заключенных, находящихся после освобождения на поселении, вновь отправлять без объявления причин за колючую проволоку.
Конвейер обеспечивал бесперебойное поступление все новых партий заключенных.
Кровавый произвол, длившийся на Колыме в течение 1937-1938 годов, связывают с именем полковника Гаранина. Позже его арестовали, подвергли пыткам и осудили. Впоследствии Гаранин был реабилитирован и умер своей смертью.
В период войны условия содержания были особо жестокими. Так, было установлено, что работа заключенных в зимнее время могла быть прекращена только при температуре ниже 55 градусов мороза. Массовые обморожения приводили к гангренам. Неспособных продолжать работу «актировали» или расстреливали по статье «контрреволюционный саботаж».
Смертность документирова-лась различными диагнозами, в том числе нелепыми и нередко смехотворными...
Колыма — это не столько географическое, сколько социально-историческое понятие, боль и позор страны. Но, как сказал великий русский поэт Александр Твардовский, «нам никуда с тобой не деться от зрелой памяти своей». И хотя к Колыме в разные годы относились различные территории страны, находящиеся на северо-востоке Азиатского материка, когда ее покидают, говорят: «уехать на материк».
К моменту образования Магаданской области и других административных единиц территория, подведомственная Дальстрою, могла вместить две Франции, две Испании, две Италии и еще десяток небольших европейских стран.

Даже приговор может быть отменен. Лишь время неумолимо.
Внук уже студент, по субботам он приезжает к любимой бабуле, они закрываются на кухне и гуляют по Интернету.
По земле российской ходят нынче красивые молодые люди, для которых «Колыма» и «Перестройка» такие же малозначимые понятия, как для меня «гламурный» и «тусовка».
Покинул мир патриарх романса и Колымы, замечательный Вадим Козин, не пожелавший вернуться на материк. Патриарха успел обласкать широкодушный и вездесущий Иосиф Кобзон.
Страна по-прежнему ищет «золотой ключик от двери в счастье».
После расформирования нашего ведомства на пенсию я не вышел, а освоил новую специальность —
нефтепереработка. Сейчас работаю в крупной нефтяной компании.
Время так безжалостно к прошлому! Уходят из жизни последние живые свидетели, видевшие, как люди — без лиц, но в шляпах и длинных кожаных пальто — сажали в черные «эмки» мужчин и женщин, для которых время остановилось. А нынче на московских проспектах уже не редкость красные «хэтчбеки» с гибридными электробензиновыми приводами. В них сидят ловкие юноши в джинсах и длинноногие красавицы в таких коротких юбках, что видны трусики. Вот-вот на автозаправках вместо «пистолетов» со шлангами появятся электророзетки, а по хайвеям помчатся, обгоняя время, разноцветные «купе» и «седаны» без выхлопных труб. Очень хочется поставить на свою «BMW» пятой серии водородный двигатель. Успеть бы только… С временем шутки плохи…
Уже в наши дни у меня сложились теплые и доверительные отношения с губернатором И. П. Фархутдиновым — одним из самых ярких региональных лидеров новой России. Игорь Павлович был фанатично предан делу и, если бы не трагедия[14], многое сделал бы для сахалинцев.
В 2002 году в Южно-Сахалинске готовились отмечать 55-летний юбилей образования области, в которую после поражения Японии в 1945 году были включены вся Курильская гряда и Южный Сахалин. У меня были моральные основания считать себя причастным к этой дате. Ведь мой неродной отец отдал жизнь за установление советского порядка на одном из южных островов гряды.
На юбилей направлялась большая делегация. Моя поездка на Сахалин — пятая по счету. У нашей компании был успешный проект по нефтеперерабатывающему заводу «Петросах». В одну из таких поездок, пролистывая книгу по истории острова, я наткнулся на знакомое название судна. Речь шла о факте потопления японцами грузового парохода «Самарканд» в проливе Лаперуза до объявления Советским Союзом в 1945 году войны Японии.
Юбилейные торжества прошли пышно. На следующий день мы сидели с Игорем Павловичем в уютном кафе супернового отеля и говорили сразу обо всем. Я рассказал ему о своих «изысканиях и исторической находке» — о бочонке, том самом, с медом, который шестьдесят два года назад мама забыла в каюте «Самарканда».
Губернатор посмотрел на меня, улыбнулся великодушно и сказал:
— Зачем тебе Москва? В мегаполисе на себя, на свой карман пыжатся. А у нас за край свой радеют. Помочь только народу надо, направить... Посмотрел бы, как у нас детские соревнования проходят. Приедешь — всю жизнь меня благодарить будешь. Время другое нынче. Россия здесь! Страна еще спит, а тебе уже солнце улыбается... Приезжай на Сахалин — это клондайк, только не временщики нам нужны. Обещаю: первый проект — подъем «Самарканда». Представляешь, как мед настоялся в бочонке? Чай с ним будешь пить, и с лимонником, женьшенем... У нас такие красивые женщины, столько кровей намешано...
— А они храпа не боятся?
— Да ты что! Они у нас работящие, небалованные... мужика чтут. — Губернатор улыбнулся. — А кулинарки какие! Европа с Азией на наших кухнях толкаются, кто кого... Голодным не будешь, ответственно, как губернатор, обещаю! Морепродукты прямо из океана, свежак! Гарантирую — диабета и инфаркта еще минимум двадцать лет не будет, а там посмотрим, может, и старости не будет...
Я по-прежнему собираюсь на Дальний Восток, хотя благоверная отказывается ехать — она хочет в Москве правнуков нянчить. Говорят, новую жизнь никогда не поздно начать… А я все жду, жду компаньона. А может, последовать совету Игоря Павловича... Коли жив был бы губернатор, поехал бы я по его призыву ничтоже сумняшеся!.. А может, и впрямь махнуть — на Дальнем Востоке один не останешься, если человеком будешь, и России послужить напоследок — дело достойное!
Мама Нина в последнем письме написала: «Человек не знает своего времени». А я должен знать! Ведь это Мое время, сколько ни осталось, а мое.



[1] Здесь: исполнитель высшей меры наказания (блатн.).
Берия Лаврентий Павлович — в 1938-1945 гг. нарком (министр) внутренних дел СССР, позже — заместитель Председателя Совета Министров СССР; расстрелян по приговору Верховного суда СССР в декабре 1953 г.

[2] Синявский Вадим Святославович — первый советский футбольный радиокомментатор. Его гнусавый голос знала и любила вся страна.

[3] Срок в 10 лет (жарг.).

[4] Особо крепко заваренный чай из расчета одна пачка на стакан. (Используется как наркотик, в основном, в местах заключения.)

[5] От сокращения «з/к», которое использовалось в официальных советских документах в период с 1920-х по 1950-е годы. Восходит к сокращению «заключенный каналоармеец», которое впервые появилось во время строительства Беломорско-Балтийского канала.

[6] Комиссия из трех человек, как правило, сотрудников НКВД, выносившая внесудебные, нередко расстрельные приговоры в СССР в 1930-х годах.

[7] Высшая мера наказания — расстрел.

[8] По ст. 58 УК РСФСР осуждали за контрреволюционную и антисоветскую деятельность. Вынесение смертного приговора было обычным делом.

[9] Рост Генриха Григорьевича Яго´ды (в 1934-1936 годах — нарком внутренних дел СССР) составлял 146 см.

[10] Осужденный (-ая) за принадлежность к семье «врага народа» (обычно жена).

[11] Заключенных, находящихся в степени крайнего физического истощения и не способных работать, «актировали», т. е. отпускали из-под стражи, чтобы не увеличивать процент смертности. Как правило, они были не жильцы.

[12] Лэнд-лиз — поставки из США союзникам по антигитлеровской коалиции материально-технических ресурсов, военной техники, продовольствия.

[13] Уличная игра: обруч (обод от бочки) гоняли специальными палками с крючком.

[14] И. П. Фархутдинов (1950—2003) — бывший губернатор Сахалинской области. Погиб в авиакатастрофе на Камчатке.

  Биография ல  Библиография ல  Произведения ல  Новости ல  Фотоальбом ல  Пресса ல  Гостевая ல  Контакты