Александр Файн. ДУСЬКА-ЕВДОКИЯ. Персональный сайт.

Семь лет назад Герой Советского Союза генерал-полковник Николай Васильевич Варенцов вышел в отставку, и парадный мундир в полиэтиленовом мешке безвольно повис на антресолях. Лишь трижды в году: 23 февраля, Девятого мая и 11 сентября, в день рождения жены, генерал приносил с балкона лестницу-стремянку и снимал тяжелый мундир. Пока он спускался по лестнице, звонкий перестук в шеренгах наград и отличий напоминал о дальних и ближних гарнизонах, Анголе и Афганистане, где рихтовала его армейская судьба.
Раньше парадный мундир готовила жена, с вечера. Маша доставала его из шкафа в спальне, где висели и ее выходные наряды, щеточкой очищала добротную ткань от ворсинок, заботливо протирала фланелью регалии, происхождение каждой из которых хорошо знала.
Супруги были одногодки и даже появились на свет в один месяц. Свои дни рождения они отмечали в «Машин» день, а друзья, по традиции, приносили один общий подарок.
Николай Васильевич дорожил и гордился своей половиной: умная, образованная, сдержанная — не в пример многим офицерским женам; стройная, с роскошной косой, которую супруг до последнего дня не позволил тронуть, Маша притягивала мужское внимание. Но призывные и завистливые взгляды и в молодые, и в зрелые годы отскакивали от нее, как теннисные мячики от стенки. И даже когда Машу стал ломать недуг, но у нее еще оставались силы сопровождать мужа на приемах, — царственной статью и безупречным вкусом она выделялась среди разодетых и ухоженных спутниц сильных мира сего.
В пасмурный январский день Николай Васильевич вышел вдовцом из госпиталя, где последние три месяца не вставала с постели Маша, и в квартиру на Комсомольском проспекте 11 сентября друзья не приносили больше подарки. Пришла жизнь «без Машуки» — незачем было и собираться. Застолье без Маши, без ее фирменного пирога с капустой, холодца из трех сортов мяса, без чесноковочки и приготовленного по всем правилам цимеса, в котором томилась гусиная шейка — это не застолье!
В столовой, в золоченой раме, висел огромный портрет тридцатилетней Маши, который исполнил по фотографии известный московский художник.
Для своих семидесяти пяти, пройденного и пережитого, генерал выглядел достойно. Он был широкоплеч, подтянут. Мощная прямая шея со складкой ниже затылка, седой ежик на голове и припухшие надбровья выдавали спортивное прошлое Николая Васильевича. Только его живые глаза сильно потускнели после ухода Маши и анекдоты он перестал рассказывать.
11 сентября генерал не появлялся на службе. Он вставал позже обычного, не делал зарядку, не слушал утренние новости, а доставал из холодильника запотевший графин со «Столичной», наполнял доверху два граненых стакана и выпивал залпом свой, не закусывая. В цветочном ларьке придирчиво отбирал двадцать две белые розы и при полном параде ехал с докладом на кладбище.
— Здравствуй, родная. Плохо мне без тебя… Перестал перед сном бриться… По ночам встаю — от дивана спину ломит.
С большого серого камня смотрят любимые глаза c лучиками в уголках.
— Вот, мебель поменял. Кровать нашу на дачу свезли. Если разрешишь — выброшу. Твои колечки-висюльки невестке так и не отдал. Нет у них семьи. Подожду, пока Колька свою кралю приведет. Может, у него по-настоящему будет… А там и к тебе… Заждалась небось…
Родители внука, Коли-младшего, преуспевали в бизнесе — у каждого свое дело, свой бюджет и своя жизнь. Они не перегружали отпрыска своим вниманием, отдав воспитательную функцию на откуп деду.
Николай Васильевич ныне состоял советником при одном закрытом акционерном обществе. Перед уходом в отставку дважды доктор — военных и исторических наук — генерал-полковник Варенцов шесть лет возглавлял кафедру оперативного искусства в Академии Генерального штаба. Успешные выпускники элитного учебного заведения занимали нужные должности в нужных ведомствах. Одна беда — не мог он ни давать, ни брать. И потому, когда ресурса новой ипостаси генерала не хватало, уязвленное самолюбие его бунтовало, и вместо одной лечебной рюмки Николай Васильевич пропускал вечером две, а то и три. Что делать, пришла новая явь, в которой мерилом всему стала монета. После третьей рюмки глаза трехзвездного генерала затуманивались, и он вспоминал, как кормил мошкý в колымской тайге, как с температурой сорок прятался от пассата в ангольской саванне. И все, как оказалось, лишь для того, чтобы «электрификацию» заменить «монетизацией».
По привычке, выработанной за долгую армейскую службу, генерал вставал в пять пятнадцать. Он делал часовую зарядку с десятикилограммовыми гантелями, в заключение отжимался сто раз на кулаках от пола и шел в ванную. Стоя под холодной водой, неспешно брился. А потом будил внука, готовил ему овсянку и свежевыжатый апельсиновый сок.

Коля-младший, вылитый дед в юности, опустив голову, появился на кухне. Левый глаз закрывал огромный фингал. Николай Васильевич положил газету, снял очки и со знанием дела оглядел фиолетовую гематому, расползавшуюся по лицу внука:
— С удовольствием отмечаю рост мастерства.
Тезки дружили, у них была общая тема, которая не меньше, чем кровные узы и английский, которым дед, благодаря Маше, неплохо владел, сплачивала разные поколения. Маша была преподавателем «аглицкого», и в семье между собой они часто говорили на «языке».
Внук тренировался в отделении бокса Центрального спортивного клуба армии, куда дед привел его четыре года назад.
В семнадцать лет Николай-старший стал мастером спорта по боксу. Ему прочили большой ринг, но он выбрал погоны.
Накануне генерал получил от совета директоров дорогой сувенир: боксерские перчатки с автографами армейцев — олимпийских чемпионов и, придя после ресторана, где отмечали успешное завершение крупной сделки, повесил перчатки на ручку двери в комнату внука.
— Дед, ну ты даешь! — Коля-младший держал связанные шнурками перчатки. — Ну как я их надену?
— А ты не надевай, повесь над кроватью и смотри на них — с моей надеждой и со своим рвением.
— Дед, почему ты в бокс пошел?
— Ну, во-первых, выбор был небольшой, а во-вторых… Давай в субботу перед баней сходим к моим пенатам, я тебе все и расскажу, и покажу.
По субботам они вместе ходили в Кадашевские бани, для боксера баня первое дело, чтоб вес держать и из мышц молочную кислоту выгонять.
— Еще вопрос можно?
— Валяй. Только четко, в темпе вальса, как говорили у нас в училище.
— Зачем ты сухари жаришь, никак свой бизнес задумал открыть? Клевое дело. С твоим-то иконостасом в переходе на Пушкинской кучу бабла огрести можно.
— Не могу хлеб черствый выбрасывать. Твоя бабушка Маша сухарики с изюмом, корицей и черносливом знатные делала, с ними по вечерам чай пили. И потом, — Николай Васильевич погрозил пальцем и строго сказал: — На всю жизнь, внук, запомни: генералы в переходах не стоят! Если дело до перехода дошло — личное оружие есть.
— Это же сколько чая надо выпить, чтоб такую гору сгрызть, что ты нажарил.
— Эх, Колюха, счастливые вы, а может, несчастные. За что бороться вам? Это мы за краюху хлеба и миску каши до кровянки колотились. А теперь диета, свежевыжатый сок, чтоб витамины не улетучились. Мы с твоей бабулей о книгах говорили, музыку достойную слушали. Бабка твоя в подлиннике Олдингтона, Честертона читала и меня заставляла. А твои предки нигде вместе не бывают, ужинают порознь и вряд ли знают, что Мо-оне и Ма-ане не одно и то же, — Николай Васильевич сартикулировал гласные.
— У них бизнес… Кому нужны сейчас твои Мо-оны-Ма-аны, лучше «мани», и побольше. Дед, а как вы с бабулей познакомились?
— Я училище военное заканчивал, а она пединститут. Ох, и танцевала бабуля твоя! А когда «цыганочку» выдавала — служивые, хоть курсант, хоть полковник, в шеренгу строились. Особо учтивые на колено опирались.
— И ты мог сбацать?
— Еще как! Я чечетку бил… Нас в военном училище бальным танцам обучали: падеграс, краковяк, миньон. Сейчас молодежь таких названий-то не знает. Когда к нам на вечер барышни приходили, мы каждой гвоздику или розу дарили.
— А сколько вам лет было, когда поженились?
— По двадцать два. Кабы не бокс, не было бы у тебя такой бабули, а у меня Маши, и неизвестно, как жизнь пошла бы. Мог и в колонию для малолетних угодить… На чужой провиант от голодухи претендовал, мог денежку соседскую или мамкину небольшую прикарманить. Кормежки у матери не хватало. Она на рынке покупала кости, привычно, с придыханием, разбивала молотком, чтоб мозговина вылезла, и бульон варила. Это, брат, лакомство было — по воскресеньем ели всей квартирой… Сейчас мне стыдно за мою «улицу», но тогда не понимал… Она по-своему жизни учила. Слава богу, нашлись добрые люди, которые меня с этого пути увели… Так!.. Бывало дело и честь защищал. — Генерал закрыл глаза и почесал затылок.
— Ну расскажи! Небось в пятак кому дал?
— В другой раз. Это, брат, история… Я перед самым окончанием чуть из училища не вылетел. Меня начальник курса вытащил, он боксер был.
— Дед, а давай с тобой тоже чай с сухарями пить.
— Тебе не сухари, а, как спортсмену, кефир нужен, чтоб нужная микрофлора за ночь в желудке восстанавливалась.
— Дедуля, у папена сестра была. Ты мне о ней ничего не рассказывал.
— Анастасия работала нейрохирургом по очень редкой специализации, собиралась докторскую защищать. Понадобился специалист в Афганистан. Вертолет, на котором она летела, сбили.
— А чего мы забыли в Афганистане?
— Если просто, то есть большая политика, а есть воинский долг, они далеко не всегда совпадают. А если сложно?.. Вот мастером станешь, вместе и обсудим… А вообще сила армии не в обсуждении приказов, а в их исполнении. К сожалению, потом несут ответственность не те… Но это другое дело…
— А если не стану, что — ты от меня откажешься?
— Внуком ты всегда будешь, а в друзьях у меня одни мастера ходят. Мастером не обязательно по форме, главное, по сути быть. Вот Анастасия мастером была.
— А за что тебе Героя дали?
— Героя не дают. Его заслужить надо! Одной операцией, далеко отсюда, руководил.
Они вместе вышли из подъезда, черный «лендровер» ждал на парах. Дед подвозил внука к колледжу и ехал «в присутствие», как он называл свою новую службу. Дворник большим скребком чистил дорожку.
— Нынче опять снег обещают. Доброе утро, Николай Васильевич. И откуда такая жестокость у людей? Кошку из окна второй раз выбрасывают. Наширяются, сосунки хреновы. Видать, когда летела — за сетку зацепилась и подранилась, весь бок в крови. Слава богу, я тут еще снег не успел убрать. Жива еще животная.
— Жестокость всегда была, особенно против слабых и братьев наших меньших. — Николай Васильевич подошел к пушистому белому комочку. — Ты моя красавица. Слушай, Иваныч, возьми к себе, а то замерзнет. Я с ветеринаром вечером приеду и заберу. Жаль, такая живая красота погибнет.

Ехали молча. Вспомнилась генералу послевоенная Москва, сорок седьмой год. «Как быстро все пронеслось… А в глазах как вчера все стоит».

…Они жили в полуподвале. Окно, выходившее на задний двор, только наполовину возвышалось над уровнем земли. Сплошная темно-серая стена соседнего дома полностью закрывала солнце. Плесень разъедала все. Мать старалась большую часть года держать окно или форточку открытыми, воздух с улицы хоть немного спасал от сырости. Рядом с кроватью, где спали мать и сестра, стоял топор — на всякий случай. За шифоньером размещались дед и контуженый дядька, пришедший с войны без ноги. Колька спал на ящиках. Ночью по комнатам бродили в поисках съестного голодные крысы, которые вытеснили из подвала худосочных кошек.
В квартире было пять комнат и жило шесть семей. В уборную ходили по расписанию, а умывались на кухне над общим тазом, вода из крана тоже была общая. Все бы ничего, если бы не так хотелось есть. За стенкой жила с тремя детьми и новым мужем-инвалидом широкодушная и состоятельная, по тем временам, тетя Женя. Она работала уборщицей в столовой Института марксизма-ленинизма и подкармливала не только свою семью, но и соседей. По субботам тетя Женя приносила полведра борща или суточных щей, которые не доели теоретики великого учения. Все собирались на кухне, рассаживались по табуретам, и трапеза с разговором начиналась. Каждый приходил со своим хлебом, который полагался по карточке. Послевоенное коммунальное братство…
Когда первый диктор страны Юрий Левитан ^[1], которого Гитлер обещал и повесить первым, как только немцы войдут в Москву, объявил о денежной реформе и отмене карточек, квартирная сходка постановила перейти на покомнатное хлебное дежурство. Четыре комнаты, тетя Женя не в счет, стало быть, раз в месяц от комнаты две буханки белого. В буханке два кило, килограмм стоит два двадцать. Это было по силам!
В коммуналке тридцать один человек, включая четырех членов семьи тети Жени. Больше одного ломтя хлеба, как ни кусай, на тарелку не хватит. Вот бы целую буханку! Забраться на чердак и… от пуза! Деньги только достать. Можно было, конечно, из дома взять, но сумма велика, мать сразу пропажу обнаружит, а уж кто взял — ясное дело! Две недели назад он вытянул из родительской сумки два рубля на кино, чтобы пригласить Аллу с третьего этажа. Сильно тогда мать прошлась по его задней плоскости. Выволокла киномана на задний двор и, держа за штрипки перешитого галифе, драла его мокрой бельевой веревкой. Ему повезло, что заступилась дворничиха — бездетная тетя Надя, зачисленная, как и полагалось, по известному ведомству «смотрящей» по их дому. Она жила под лестницей черного хода, и ключ от чердака был только у нее. Вот бы достать четыре сорок…
Дистрофический дефицит мясного покрова на костях усиливал болевую составляющую сеанса педагогики. Колька выпросил у дворничихи ключ, чтобы оклематься и побыть одному: надо было наметить план, как без воспитательных последствий осуществить мечту. Да и Алла, хоть и не проронил Колька во время «урока» ни звука, видела его позор. Воспитательно-оздоровительную работу с использованием в качестве «лечебной микстуры» бельевой веревки мама проводила не только тогда, когда у Кольки появлялись внебюджетные деньги, происхождения которых, кроме «нашел на улице» или «один военный подарил», он объяснить внятно не мог.
Мама считала, что методы традиционной медицины применимы только при желудочных отравлениях, температуре выше тридцати девяти и детских инфекциях типа кори и скарлатины… Кашль, насморк и другие симптомы ОРЗ, по ее мнению, были следствием распущенности. Чтобы избежать приема «микстуры», Колька скрывался на чердаке. Всю жизнь генерал благодарил маму, сформировавшую ему устойчивость к ОРЗ. Только Маша знала, почему Николай Васильевич не простуживался.
Тепло на шлаке, по крыше ходят сизари, к вечеру в темных углах бездомные кошки выясняют отношения. Колька шикарно подражает кошачьим песням. Мать только к утру хватится, а от голода пока вар пожевать можно. Все равно он денег достанет. Ночью на чердаке тихо, и просыпаться не нужно, здесь дед с дядькой соревноваться не начнут, кто храпит громче. У деда храп музыкальный, с переливами. А вот дядька больше хрипел и под утро громко стонал.
На счастье, приехала из Вены двоюродная сестра матери. Ее муж-военврач служил там после войны. Взяв детей, мать поехала к сестре в Сокольники. Та привезла родственникам подарки, Кольке достались галифе и гимнастерка. Слава богу, военврач был щуплый, маленького роста мужичок, вдвое ниже и втрое уже своей супруги, каждая из грудей которой была больше головы медицинского майора. В нашей семье с особым пиететом относились к майору. Перед самой войной его арестовали, заставляли пить соленую воду. Он трое суток простоял в камере, и хотя шнурки на ботинках лопались — так ноги отекли — донос на начальника не подписал. Во фронтовых госпиталях больше тысячи операций сделал. Ордена и медали никогда не надевал…
Дворничиха, жалевшая Кольку, подогнала амуницию под атлетическую фигуру отрока, у которого самым толстым и мускулистым местом на теле были коленки.
Как только сестры вышли в коридор покурить, Колька раскрыл теткину сумку и ловко вытянул новенькую десятку — дело знакомое. Много лет спустя в Москве праздновали его первую генеральскую звезду, и тетка рассказала гостям про этот случай. Все смеялись, а новоиспеченный генерал предложил тост, чтоб у всех советских детей не было повода для таких поступков, но утром отослал пострадавшей долг с большими процентами.
Подошло хлебное дежурство их комнаты. Мать дала восемь восемьдесят. Можно совместить личное и общественное. Просто так в булочную не придешь, вдруг кто из соседей его увидит. Теперь совсем немного оставалось до исполнения мечты. «Общественные» и «свои» он положил в разные карманы. «У дворничихи он возьмет ключ и большую банку. Всухомятку трудно целую буханку съесть, а с водой — в самый раз».
Вот и булочная. С полуторки с надписью «Хлеб» высокий мужчина в гимнастерке без знаков различия выгружал лотки с румяными кирпичами и подавал в окно. Запах свежевыпеченного хлеба пьянил, засосало под ложечкой. Демобилизованный сильно припадал на одну ногу, на выцветшей гимнастерке справа — столбик желтых и красных нашивок, полный кавалер ранений, и орденская колодка не слабая. На подножке полуторки — палка с изогнутой ручкой. А хлебный дух плывет по переулку. Колька подошел совсем близко.
Как только демобилизованный взял очередной лоток и повернулся к приемному окну, Колька подскочил к открытой дверце кузова и, встав на цыпочки, схватил буханку.
— Стоп, машина. — Буханка упала на асфальт. — Ты откуда такой экспроприатор?
— У меня есть деньги, — заученно захныкал юный экспроприатор, — я заплачу!
— Это понятно. А родители есть?
— Мать.
Демобилизованный одной рукой опирался на палку, а другой, как щипцами, держал воришку за плечо.
— Отведи-ка этого умельца с его буханкой в кассу, пусть заплатит и о будущей жизни задумается, а то поздно будет! — позвал водителя демобилизованный.
Спустя десять минут взбудораженный Колька шел к дому: «Чего тут о жизни думать! Буханочка тепленькая — под гимнастеркой. Живот втянул — совсем незаметно. Тетя Женя придет только вечером, еще куча времени, успеет он на чердак. Все равно в одни руки только по два кило дают, два раза в булочную бегать».
Рядом с булочной магазин «Консервы». Прямо напротив входа, за огромным высоким прилавком тетя Шура, соседка со второго этажа. Она торгует соками. Сегодня ее смена. «Можно заказать по полному стакану яблочного и виноградного. Больше нельзя — подозрительно: откуда такие деньги?»
Колька смотрел, как тетя Шура красными руками тщательно мыла граненые стаканы. Чистые, мокрые, они стоят под огромными конусными колбами, медленно наполняясь. Теперь нужно осторожно взять сначала один, потом второй — и пить… пить… И вот уже булькает в животе, и отрыжка такая сладкая. Одна беда — живот теперь не втянешь, и буханку в руках надо нести. Дабы случайно не нарваться на знакомого (а вдруг буханку увидит), Колька зашел на задний двор через длинную темную подворотню в соседнем доме. Обычно жители избегали пользоваться этим проходом — поговаривали разное. Блатные дважды через него убегали от милиции во время облавы. Но Кольку не тронут, он «свой» и на «атасе» два раза стоял. У него рука верная, в «расшибец» со старшими его ставили на первый удар.
Колька спрятал буханку в заветное место на черном ходу за трубой и пошел к дворничихе. Тут его осенило: «Осталось-то целых пять рублей, стало быть, хватит еще на сто пятьдесят “отдельной” и на кино. С колбаской совсем другое дело — это шесть кружочков. А если потоньше резать, то и все восемь. В гастрономе была ливерная, значит, на двести хватит. Вот уж праздник по полной! Одна беда — ливерную тонко не нарежешь, кусать помаленьку придется. А дух какой от ливерной! Теперь за водой. Времени навалом».
На чердаке сквозь щели и пыль пробивались солнечные лучи. За обитой жестью дверью на боку лежал и сипел кот Васька. Два дня назад коту кто-то пропорол брюхо, ребята видели, как Васька волочил по двору кишки. Кот еще был живой. Колька сбегал вниз, взял у дворничихи чистую тряпку и бинт. Он аккуратно переложил кота на тряпку, полил кишки водой, запихнул их в распоротое брюхо и обмотал туловище бинтом. Васька лежал без движения, изредка судороги прокатывались по его телу.
Операция была завершена, теперь можно было приступать к главному. Колька отламывал пористые влажные комки от буханки, аккуратненько передними зубами отщипывал маленькие кусочки ливерной, облизывал губы и заглатывал свое счастье, запивая из банки холодной водой. Последние два кружка для Васьки, если оклемается. Еще шкурки колбасные меж зубов можно протянуть. Когда осталось полбуханки, резкие спазмы схватили живот, выступила испарина. Становилось все хуже и хуже. Только через сутки дворничиха поднялась на чердак.
…И Васька, и Колька выжили. Хоть субботняя трапеза была сорвана, все простили виновника, ведь деньги он не потратил и сам пострадал. А сердобольная дворничиха посоветовала матери отдать сына в ремесленное училище. Там давали форменную одежду и три раза в день кормили. В ремеслухе набирали в секции гимнастики, самбо и бокса. Колька пошел в бокс.
Тренер, худощавый невысокий мужчина с утиным носом и красными бугристыми надбровными дугами, внимательно посмотрел на новичка, цыкнул, обнажив металлические коронки, и повернулся к пареньку, стоявшему за его спиной со скакалкой.
— Миша, покажи, как бинты мотать и принеси две пары перчаток. Сильно нос ему не бей. Парень серьезный, похоже, — тренер повернулся к Кольке и улыбнулся.
Ринг был разделен веревками по диагонали на четыре сектора. В трех бились ребята постарше, в шлемах.
Колька поднялся на ринг и, не дожидаясь команды, стал молотить по голове, рукам, плечам противника. Тот закрыл голову перчатками и встал на колени. А Колька все бил и бил.
— Тут не улица, это бокс, дружище. Ты мне мастеров разгонишь… Приходи в среду, — тренер засмеялся и остановил худосочного молотобойца. — Но запомни: в боксе есть правила и мужское достоинство. Лежачего не бьют. Верно?
За час до тренировки давали миску овсяной каши с подсолнечным маслом. К столу никто не опаздывал. Овсянка быстро усваивалась. Так, за кашу, стал тренироваться Колька. Только когда в табеле было больше двух троек за неделю, к тренировкам не допускали, а стало быть, и каша не полагалась. Пришлось и в учебе стараться. С первым разрядом по боксу и приличным аттестатом Кольку зачислили в пехотное военное училище.

…«Неужели это все было?!»
Вечером Николай Васильевич приехал с ветеринарным врачом. Он положил кошечку к себе на колени, она лежала тихо и урчала. Врач, немолодая симпатичная женщина, посмотрела на большой портрет Маши, висевший в столовой, и ощупала раненую.
— Ничего серьезного. Настоящая персияночка с рыжими глазами. Очень умные и здоровые кошки этой породы. Она признала вас. — Врач сделала усыпляющий укол и обработала рану.
Через полчаса кошка проснулась и стала чихать.
— Не волнуйтесь. Это нормальная реакция на укол.
— Дед, давай назовем ее Дуськой, — Коля-младший погладил мягкую шерстку.
Кошка лизнула руку генерала и заурчала с переливами.
— А что, нормальное имя. Только лучше — Евдокия, как-то уважительнее. Будет хозяйкой в доме, — генерал почесал кошечке за ухом.
— Вы подержите сегодня ее подольше на руках. Пусть окончательно привыкнет к вам, — посоветовала врач перед уходом. — Кошки этой породы очень ревнивые и привязчивые. Она будет оберегать вас, особо от дружбы, простите, с женщинами. — Врач со значением посмотрела на Николая Васильевича и перевела взгляд на портрет Маши.

— Ну что, упремся? — Николай Васильевич ставит правый локоть на стол.
Внук обреченно соглашается и садится напротив. После трех поражений подряд Коля-младший тяжело вздыхает:
— Ты очень быстро начинаешь давить… Чай ставить? С сухарями?.. Варенье, сахар доставать?
— Как всегда… Тебе пора уже валить меня. У боксера должна быть реакция.
— Я, может, нарочно поддаюсь, товарищ генерал-полковник, чтобы субординацию не нарушать.
— А ты не поддавайся! Во-первых, я теперь не на должности, а во-вторых, в спорте нужна не субординация, а амбиция. Есть победитель и побежденный, и только в честном поединке. А то нынче такое увидишь на футбольном поле или ринге! В наше время за «грязь» на ринге принципиально потом руки не подавали.
Они допоздна сидели на кухне. Дуська устроилась по-удобнее на генеральских коленях и вновь заурчала.
— Дедуля, а кто из наших великих мог бы пробиться на профессиональном ринге?
— Многое подзабылось… годы. — Николай Васильевич взъерошил пальцами ежик на голове. — Особенно мне близки по манере были Попенченко и Позняк ^[2]. Это «великаны» были. Технически и тактически выше всех стоял Попенченко. Он бил все и с обеих рук, у него колотушка знатная была. Помню, как-то приехал чемпион ФРГ, такой долговязый боксер. Валера походил, походил по рингу, пару раз левой слегка потрогал его и провел боковой. Тот сложился и рухнул. «Грязи» сейчас больше стало, она как-то даже стала элементом мастерства. В наше время за такое уважение можно было потерять, а теперь чуть что — виснут, из ближнего без удара выходят; «кино ломают», как наш тренер говорил. А мы к победам шли долго, годами базовую технику отрабатывали. Но индивидуального подхода не было. Компанейщина, как во всей тогдашней жизни, и в боксе процветала. — Николай Васильевич почесал Дуську за ухом. — Помню, появился талантливый парень с Украины, Ричард Карпов ^[3]. По-моему, даже «союз» пару раз выигрывал. Бил как из пушки, а его переучивать на игровой стиль начали. Сломали парня. Бокс без акцентированного удара — это театр. Сейчас молодежь натаскивают на быстрый успех, обещают переход в профи. Там, конечно, деньги. А мы талоны на питание, спортивный костюм наградой считали. Коммерческой основы не было, потому чемпионы после ухода с ринга нередко нищими становились, некоторые спивались. Кое-кто из больших в криминал пошел. К сожалению, большой спорт не дает времени для получения другой профессии. Сейчас ринг, как и многое другое, — шоу, спортсмены будущее себе обеспечивают. Их тоже надо понять. У них, кто постарше, семьи, дети. Жить ведь надо и после ринга.

В субботу, как и собирались, они поехали на Арбат. На месте, где когда-то прошло детство старшего Кольки, стоял шикарный четырехэтажный особняк с огромными стрельчатыми окнами. Осталась только стена соседнего дома, у которой старым и надежным способом мать формировала отроку правильное отношение к жизни. Нет давно мамы.
— Деда, а вы с бабушкой ссорились?
— Она со мной — было дело, я — никогда.
— Мои все обещают, что разойдутся.
— Офицер должен без промаха жениться. У него гарнизоны, переезды — служба, брат, такая. Трудно потом пережениваться. Бабушка твоя великая женщина была, я за ней — как за каменной стеной. Но, если честно, иногда не соответствовал… Места надо знать, где жену выбирать. Если доживу… — Николай Васильевич покачал головой, — научу.
«Как рассказать внуку, почему пошел в бокс и как судьба в армию привела, а не в исправительную колонию, и почему черствый хлеб не может выкинуть в мусорное ведро? Время другое было. И хорошо, что нет старого дома, чердака. Пусть это в его памяти остается, а внук пьет свежевыжатый сок, своих детей по-своему воспитывает, всегда слабому помогает. История опять новый виток со страной затеяла… А мы уж с Машей оттуда посмотрим», — думал про себя генерал.
— Дед, только честно, когда вы поженились, у тебя другие женщины были?
Николай Васильевич внимательно посмотрел на внука:
— Ну что ж, вопрос прямой… Как времена поменялись! Такой бы вопрос задать старшему в наше время… У нас, Колюха, любовь с Машей была настоящая. Она себе цену знала и, если что, сразу же ушла бы. Бабушка твоя королева была — гордая и прямая. Таким не изменяют… Я с ней как мужчина такое счастье познал! Мы не только любовники, мы главные друзья по жизни были… Кабы не Маша — не видать мне генеральских лампасов и докторских дипломов. А так, Коля, жизнь есть жизнь… Честь ронять нельзя.
— Не хочешь, не говори. Вон, соседка из квартиры над нами все про тебя спрашивает. По-моему, она собой даже очень ничего. У нее сын тоже спортсмен, дзюдо занимается, кандидат в мастера спорта. Он говорит, она готовит классно, и дача у них в Кратове, с гаражом.
— В наше время такой квалификации не было. Правильно, что интервал между первым разрядом и мастером на два поделили. Кстати, и мастера спорта международного класса не было. Это тоже верное новвоведение… А заслуженного мастера спорта присваивали за особые заслуги…
Помолчал и продолжил:
— Ты, Колюха, не сватай меня. Лучше сам пока себе жену приглядывай. — Генерал посмотрел на небо и закрыл глаза. — Несовременный у тебя дед. В мое время жен искали не по гаражам… Хотя кто знает, как правильно… Ну, уж терпи, какой есть. Второй Маши нет на свете, а другая меня не стерпит. Так-то, Колюха… Вот встретишь «свою Машу» и вспомнишь меня. На кладбище к нам придете и поклонитесь. Маша моя хорошо в людях разбиралась… Сколько раз меня от подонков спасала и от быстрых решений. Она такой «Талейран» была… Без нее я бы из армии под фанфары улетел.
— А кто такой этот Талейран?
— Чему вас только в школе учат?! Талейран-Перигор, величайший мастер дипломатической интриги. Министр иностранных дел Франции и при Наполеоне, и при Людовике Восемнадцатом. Без Талейрана не было бы современного искусства дипломатии. Культурный человек должен знать пару тысяч имен великих людей, по десять в каждой сфере, не считая, конечно, профессии.

А Дуська-Евдокия и по сей день спит в ногах Николая Васильевича и, если нужно, снимает ему давление, царственно устроившись на все еще крепкой шее боевого генерала.